Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

С тем же недоумением и без всякого интереса он осматривал младенца. Действительно, родился мальчик, крепенький, голосистый. Он не испытывал к нему ни любви, ни ненависти — глупо винить маленького Бебия (так назвали ребенка) в смерти матери?

А кого винить?

Все эти дни Ларций общался исключительно с Эвтермом. Пили вместе, нарезались молча, иной раз пускали слезу, но каждый на особицу, когда горе донимало. Никто никого не терзал. Приходил на попойки отец, тоже прикладывался к фиалу, заглядывала мать.

Только Кальпурния да садовник Евпатий пытались утешить Ларция. Тетя Волусии, бесцеремонно распоряжавшаяся во время похорон племянницы, сразу увяла, когда на возжигание траурного костра притащился совсем одряхлевший Регул. Его в особой коляске привез Лупа. После похорон сенатор по старой бесцеремонной привычке, настоял на доверительной беседе с Лонгом. По секрету сообщил, что у него «родилась занятная мысль» оставить имущество маленькому Бебию, ведь он у него единственный близкий родственник. Ларций не сразу понял, в каком родстве могли находиться Регул и его младенец — сын, о каком имуществе идет речь, и время ли сейчас рассуждать об имуществе. Он пожал плечами, вопросительно глянул на Лупу. Тот кивком, из‑за спины Регула, дал знак бывшему хозяину — соглашайся, мол. Ларций согласился, потом поделился с Эвтермом, не слишком ли низкую цену предложили ему боги за жизнь Волусии — не первой свежести императорская вилла, теперь родственник у меня объявился, готов завещать сто миллионов сестерциев.

Зачем?

Сразу после похорон в комнаты Ларция явился садовник Евпатий и с ходу принялся утешать господина. С порога принялся рассказывать о царстве небесном. Стоит только уверовать, господин, и отворятся врата…

Ларций скривился.

— Какие врата, старик? Зачем мне врата?..

— Не упрямься, господин. Послушай старика, послушай Спасителя. Уверуй, и дано тебе будет встретиться с Лусиоллой на небесах.

— Неужели? — удивился Ларций. — Ты как, Эвтерм, считаешь?

— Он прав, Ларций.

— Ну уж нет, рабы. Что за глупое суеверие! На такой подгнившей мякине римского префекта не проведешь. Садись, старик, налей себе и выпей. Я уж как‑нибудь…

Что «как‑нибудь» он не уточнил. Евпатий выпил и остался в апартаментах хозяина. Сидел в углу, что‑то бормотал про себя.

Вырвавшись от Регула, в дом Лонгов явился Лупа, просидел с бывшим хозяином до вечера. Ларций подробно рассказал ему, как храбро дрались даки, как он с императором ходил в атаку, как спас Траяна, когда под ним убили коня, как разговаривал с Децебалом. Спросил, ощущает ли Лупа на себе, как день ото дня наполняется добродетелью?

— Добродетелью не замечал, а вот деньгами в полной мере.

— Ты — варвар, — обиделся хозяин. — Ты ничего не понимаешь. Откуда тебе знать, что цель любого правителя — улучшение нравов. Мне Траян по секрету признался. Будешь улучшать нравы, тогда наступят мир и спокойствие, восторжествует величие, увеличится благосостояние.

Лупа усмехнулся — мальчишка был еще вполне трезв.

— Я знал Децебала. Ему нельзя отказать в желании улучшить нравы своего народа, а оно вон как вышло. Ни мира, ни благосостояния, ни народа.

— Ну, привел пример!.. — всплеснул руками Ларций. — Децебал — варвар. Волк, вожак стаи. Ты как считаешь, Эвтерм?

— Лупа прав, господин. Если улучшать нравы может только сильный, а слабому надо быть готовым к гибели, то толку от такого улучшения будет немного.

— Не упрямься, хозяин, — запричитал в углу Евпатий. — Уверуй, легче станет. Ну, что тебе стоит…

— Заткнись!

Наступила тишина. Нарушил ее Эвтерм, подтвердивший свою прежнюю оценку.

— Легко улучшать нравы, когда у тебя под рукой тридцать легионов.

— Э — э, и ты туда же. Нрав, ребята, улучшать очень тяжело. По себе знаю. Если кто берется за это дело, это о — го — го!..

Он на мгновение задумался, потом кивнул.

— Впрочем, вы оба правы. И тот и другой — волки, да еще какие. Все равно Децебал — варвар. Оказывается, он воспитывался в Риме…

Разогнала их мать, старушка Постумия. Старика Евпатия, страдавшего в углу по причине злостного упрямства, которое проявил хозяин в трудную минуту, она вывела за ухо, отвела в сад и заставила приняться за грядки под посадку. Была осень, надо было рассаживать лук, чеснок. Потом приказала Лупе и Эвтерму удалиться. Когда они вышли, матушка села рядом, положила голову сына себе на плечо. Префект дал волю слезам, разрыдался так, как в детстве не плакал. Мать сидела и только поглаживала его по волосам, потом, обнаружив седой клок — и не один! — покачала головой, сказала, надо жить, сынок. У тебя есть о ком заботиться. Каково ей будет взирать с небес на небритого, пьяного мужа. Пора отправляться в храм с маленьким Бебием на руках, пора наградить его римским гражданством. Жизнь‑то не остановишь.

Спустя неделю Кальпурния, зачастившая к Лонгам, поделилась с ним горем по поводу появления очередного прыщика. Римская матрона с искренним удивлением отметила странную особенность всех прыщиков на свете — эта пакость ухитряется пробираться в самые интересные места. Вообрази, Ларций, даже вот здесь, Кальпуриния указала на свой необъятный зад, вскакивают. Ларций не выдержал, рассмеялся и — окончательно проснулся. Действительно, ни жизнь, ни появление прыщиков на теле, причем в самых интересных местах, остановить невозможно.

Император вернулся в Рим под новый год.

Дорога была длинная.

Отказав сенату в просьбе устроить роскошный триумф, он ничего не мог поделать с волеизъявлением италийского народа. В каждом крупном городе, через который следовал кортеж, проходили торжественные шествия, заканчивавшиеся многочасовыми славословиями. В конце концов цезарю пришлось согласиться, чтобы въезд в столицу был обставлен как триумфальная процессия, в завершение постановлением сената к титулу Отца народа ему было добавлено звание Дакийский. По приезду оба — Траян и Плотина — посетили Лонгов, выразили соболезнование. Император поинтересовался, побывал ли Ларций на подаренной вилле. Ларций сначала не понял, о чем идет речь, потом спохватился — не дело с таким небрежением относится к подаркам цезаря. Дал слово, что завтра же отправится в Путеолы.

— Завтра не завтра, — пожал плечами Траян, — но я готов продлить тебе отпуск до праздника Венеры (10 марта). Потом будь любезен, отправляйся к паннонскому кабану.

Ларций, пытаясь что‑то вспомнить, наморщил лоб, потом спросил.

— А где Лонгин?

— Остался в Дакии. Наводит там порядок. Он просил тебя в заместители. Положение на завоеванных землях далеко не безопасное, — Траян помедлил, потом словно догадавшись спросил. — Или желаешь подать в отставку?