Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша

— Нет, господин. Я только теперь почувствовал к ним вкус.

— Это не делает тебе чести, евнух. Впрочем, страдающий евнух — это что-то новенькое. Ты всерьез полагаешь, что Гула так опасна?

Сарсехим не удержался и принялся бить себя ладонями по щекам. Затем, заломив руки, взмолился.

— Господин, умоляю, не пытайся проверить это на собственном примере. Это не доведет тебя до добра.

Шурдан не выдержал, ответил резко.

— Что ты понимаешь в добре, раб! Ты не сумел выполнить самое простенькое задание, какое можно поручить самому ничтожному негодяю на свете, а не то, что царскому евнуху. Не забывай, ты у меня в долгу. Я найду, чем ты мог бы возместить ущерб, но это будет нелегко. Придется постараться, придется забыть о справедливости, милосердии, жалости. Потом, получив награду, сможешь вволю раскаиваться, умасливать богов. Этого я тебе запретить не могу, но ты не сказал главное — что такое Гула знает про Шаммурамат, что ненависть застила ей глаза. Ведь они сестры, не так ли?

— Да, господин. Умоляю, не ищи объяснений, будь осторожен. Предоставь Гулу ее судьбе.

— Учить меня вздумал?! Тебе прижгут пятки раскаленным железом.

— Как знаешь, господин, — вздохнул евнух и опустил голову.

— Я пошутил, — откликнулся наследник. — Ступай.

— Куда?

— За Гулой. Не мне же вызволять царевну из беды!.. Не хватало еще, чтобы царские люди были замечены в покупке искалеченных женщин.

— Господин прикажет выдать мне серебро?

— Купишь на свои, ведь ты, хитрюга, угодив в лапы работорговца, сумел не только выскользнуть из его объятий, но и обзавестись новой нарядной одеждой, заказать вино и вкусную пищу, расплатиться за постоялый двор. Я бы назвал это чудом, если бы не знал тебя. Впрочем…

Шурдан задумался и после короткой паузы добавил.

— Тебе выдадут медь. Она больше не стоит. Отведешь ее в дом, который укажет тебе мой человек. Он будет держаться в сторонке. Сделаешь все тихо. И поспеши, к полудню торги обычно заканчиваются.

Отведенная в указанный дом Гула покорно стояла там, где ее оставили — на внутреннем дворе под палящим солнцем. Ждала, пока Сарсехим и Азия, приставленный к евнуху писец из царской канцелярии, решат, как поступить с покупкой. Писец настаивал на том, чтобы сразу отправить женщину на задний двор, там ее место. Сарсехим пытался внушить высокопоставленному чиновнику — так нельзя поступать с царской дочерью.

Азия удивился.

— Ты в своем уме, вавилонянин? Какая из этой драной кобылы царская дочь! Не присочинил ли ты насчет ее знатного происхождения?

— Даже если я и присочинил, расхлебывать эту кашу придется тебе, Азия.

Писец, крепкий молодой человек с бородкой под Шурдана, со смышлеными, ищущими глазами, от души рассмеялся.

— Почему ты так решил, скопец?

— Я знаю, с кем имею дело.

— С кем же?

— С воспитанницей Эрешкигаль. Мой совет — поступай с ней по — доброму, но держись от нее подальше.

— Как по — доброму?

— Пусть она сначала помоется, потом решим.

— Вот ты и займись этим, — заявил Азия, — а я доложу господину.

За всю дорогу ни писец, ни евнух словом не перебросились с рабыней. У Сарсехима даже мысли не возникало поговорить с Гулой. Писец же относился к рабыне с нескрываемой брезгливостью, даже после совершения сделки отказался приблизиться к ней. Так что укутанному по самые глаза Сарсехиму пришлось жестом указать Гуле на ее место — шагах в пяти позади себя и затем жестами же понукать Гулу, которая с трудом волочила искалеченную ногу. Рабыня едва поспевала за новым хозяином, теперь покорно ждала, как с ней поступят.

Сарсехим подошел ближе, снял накидку. Гула равнодушно глянула на него и отвела взгляд в сторону. Озадаченный и немного обиженный Сарсехим приказал.

— Ступай и помойся.

Гула, ни слова не говоря, заковыляла за подошедшей упитанной эфиопкой, презрительно глядевшей на новую рабыню.

Сарсехим вернулся в тень, отбрасываемую нависшей вдоль второго этажа галереей, краем хламиды вытер пот со лба, с тоской глянул по сторонам. В тот момент ему более всего хотелось выбраться из этого странного дома и, зажав голову руками, бежать куда глаза глядят. Хотя бы в Вавилон. Мчаться так, как он за всю свою жизнь не бегал.

Устройство внутреннего двора напоминало вавилонскую усадьбу средней руки. Возле проделанной в низкой стене калитки, стараясь спрятаться от палящего солнца, сидел на корточках крепкий мужчина в короткой тунике и что-то чертил палочкой на земле. В дальнем конце двора, где начиналась хозяйственная половина, был устроен источник воды — струя из пасти бронзового льва лилась в широкое, обмазанное изнутри слоем асфальта, глиняное корыто. В той стороне время от времени промелькивали какие-то женщины. Хозяйственные ворота охраняли два дюжих, в коротких туниках охранника. Из дома без разрешения не выпустят — это было ясно без объяснений.

Азия сверху окликнул Сарсехима, жестом показал — взбирайся на галерею. Евнух поднялся, по привычке отряхнул колени и двинулся к приставной лестнице. Следуя за писцом, добрался до южной стороны дома. Здесь оба вошли в просторную, светлую комнату, где возле входа стоял глиняный кувшин с водой для омовения рук, а на полу лежал цветастый ковер. У дальней стены был устроен помост, на котором на подушках — валиках устроился Шурдан. Рядом с помостом стоял круглый столик на трех ножках. На столике еда — пшенная каша в глиняной миске, перья лука, огурцы, фрукты горкой, нарезанный ломтями хлеб.

Посреди комнаты, укутанная с головой в чистое покрывало, стояла Гула.

Азия приблизился к помосту, вид у него был чрезвычайно исполнительный.

— Прикажи ей показать лицо, — распорядился царевич.

— Женщина, открой лицо.

Гула откинула покрывало.

— Пусть скинет одежду.

Женщина и на этот раз дождалась команды писца. Она спустила покрывало, так и замерла, опустив руки.

Это было жалкое зрелище. Шурдан скривился, потом неожиданно обратился к пленнице.

— Оденься.

Когда Гула прикрыла тело, царевич спросил.

— Что ты хочешь?

— Поесть.

— Ешь.

Гула, как заведенная кукла, прихрамывая, приблизилась к столику. Опустилась на пол и аккуратно взяла стрелку лука.

Она отведала всего понемногу, затем многозначительно взглянула на Азию. Тот поспешил налить ей сладкой воды. Наполнил глиняную чашку и внезапно замер, нахмурился — так и стоял, что-то выговаривая про себя. Наверное, ругал себя за то, что бездумно услужил рабыне.

Гула пригубила и встала.

— Теперь что хочешь? — спросил царевич.

— Спать и еще… мужчину.

Шурдан удивленно посмотрел на нее, потом на Сарсехима, криво усмехнулся и остановил взгляд на Азии.

— Тебе придется потрудиться, приятель. Я, к сожалению, занят.