Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша

Купец неожиданно рухнул на колени, затем, словно ящерица, шустро перебирая ногами, подполз к всаднику, схватил его ногу и покрыл ее страстными поцелуями. Потом завопил так, что стали сбегаться люди.

— Пощади!!

Каким образом хозяин каравана подал знак, евнух не заметил, но к нему тотчас бросились полуголые люди. Одним неуловимым движением — и без всякой боли! — сняли с него металлический ошейник, поставили на ноги, бросились перед ним на колени.

— Как? — поинтересовался Буря. — Ты предлагаешь мне промолчать, когда в ставке великий царь спросит меня, где Сарсехим? Ты в своем уме, купец?

— Пощади его, Буря? — попросил Сарсехим. — Он не ведает, что творит.

— Да — да, господин — затараторил купец, — я не ведаю, что творю.

Буря с нескрываемым изумлением глянул на евнуха.

— Ты просишь простить негодяя, надевшего на тебя рабский ошейник? Что с тобой случилось, Сарсехим? Ты, часом, не тронулся?

— Нет, — ответил евнух.

— Хочешь, — предложил Буря, — я возьму тебя с собой? Скажу по секрету, мы двинулись на Хазаила. Теперь этому дерьму крышка, — добавил он и вдруг захохотал. — Больше вонять не будет.

Сопровождавшие Бурю ассирийские всадники громко заржали, а Набай — евнух сразу узнал его — по привычке свалился с коня.

Это было только начало представления. Надо было слышать, как тонковато и заливисто подхватил купец, с каким страстной и несминаемой радостью веселились его люди. Двое даже пошли колесом, другие запрыгали на корточках.

— Прости их, — попросил евнух — Они больше не будут. Во мне родился голос. Он подсказывает, чтобы я отправился с караваном в Калах, оттуда вернусь домой. Хватит, нагулялся. Если началась война, я больше не нужен.

— И тебе нечего сказать Салманасару? — вскинул брови Партатуи.

— Мне нечего сказать Салманасару, — в тон ему ответил Сарсехим.

— Я могу передать ему твои слова?

— Можешь, парень.

Буря пожал плечами.

— Как знаешь.

Внезапно молодая женщина бросилась к всаднику.

— Господин, господин! Я — дочь знатного человека. Возьми меня с собой.

Буря задумался. Наступила тишина. Нарушил ее купец. Со страдальческим выражением на лице он заявил.

— Я честно купил ее на рынке в Каркемише. У меня есть свидетели. Она моя, воин.

Буря кивнул.

— Ты его, женщина. У нас разные дороги.

Женщина зарыдала. Никто и не собирался утешить ее.

Купец подскочил к Сарсехиму.

— Не угодно господину проследовать в мой шатер.

— Угодно, — кивнул евнух.

— Прощай, приятель! — крикнул скиф.

— Удачи тебе, Буря, — ответил евнух.

Уже в шатре купец, заметно успокоившийся, предложил.

— Господину угодно женщину? Может ту, молоденькую?..

— Я не питаюсь женщинами, — ответил досыта утоливший жажду гость.

Купец сделал понимающее лицо, хотя так и не уразумел, что бы значили эти слова.

Он засмеялся.

— Мальчика?

— Нет, мальчиками я тоже не питаюсь. Я голоден и хочу вина. У тебя есть вино, купец?

— Отличное вино! Какое замечательное вино!.. — засуетился сириец.

Сарсехим, знавший, с кем имеет дело, зловеще поинтересовался.

— Где моя одежда, купец?

— На тебе то, что было с тобой, уважаемый.

— Нет, купец, со мной был пергамент. Где он?

— Клянусь богами, никакого пергамента не было! — перепугался сириец.

— Это ты скажешь в Калахе, — предупредил евнух и, скрывая мстительную радость, глянул на хозяина.

Тот помертвел от ужаса. Теперь Сарсехим мог быть спокоен за будущее — у него не будет нехватки ни в чем, даже в женщине, если ему потребуется ее тепло, чтобы согреться в холодные ночи, какие часто случаются в пустыне зимой. На предупреждение овладевшего им разума, что не в его силах спасти всех несчастных, а наградить их сладкой мечтой и потом исчезнуть, жестоко, ответил — а если мне станет холодно? Этот наивный довод перевесил предостережение, и он спросил.

— Что касается этой малышки, которая тащит с собой мертвого ребенка, я не прочь воспользоваться ее теплом. Только она грязна, ее надо бы помыть. И похоронить ребенка.

— Сделаем! — обрадовался купец.

Возместить ущерб, который он нанес своей совести, ночуя в обнимку с несчастной малолеткой, не посмевшей оттолкнуть противного скопца, Сарсехиму пришлось в столице Ассирии.

В Калахе, оставленном войском, отправившимся сводить счеты с Хазаилом, Сарсехим устроился как нельзя лучше. Денег, врученных ему купцом, хватило и на приличную комнату на постоялом дворе, и на баню, и на праздничный ужин, во время которого он пожалел, что с ним нет на удивление теплой соседки, к которой успел привыкнуть в пустыне. Вразрез с благодушным настроением, совсем не к месту вспомнилась случайно подслушанная клятва торгаша, который, намаявшись с капризным Сарсехимом, пообещал богам — за все поплатится эта дрянь. За то, что ехала с мерзким уродом на верблюде, что питалась от его стола и неумеренно пила воду, когда ей достаточно и десяти глотков на день.

Осушив кубок, Сарсехим добродушно отметил — какой скверный человек, этот купчишка! Затем разум взял свое. До утра изводил вопросом — не жалко ли Сарсехиму несчастную, ведь в океан страданий, в котором она барахталась, ты добавил весомую каплю. Кто тянул тебя за язык, урод? Зачем подарил надежду, зачем обещал, что в Калахе оставит ее при себе.

Утром, испугавшись, что придется еще одну ночь провести в обнимку с проснувшейся совестью, он отправился по невольничьим рынкам, чтобы выкупить женщину и отпустить ее на волю. Пусть идет куда хочет, только бы подальше от него. Ему достаточно теплого одеяла и кувшина доброго вина.

К полудню Сарсехим обошел все рынки, но нигде не нашел доставившего его в Калах купца. Куда он мог запропаститься? Видно, решил держаться подальше от Сарсехима, который вполне мог донести на него в царскую канцелярию. Потом никаких денег не хватит расплатиться.

На последней площадке возле Воловьих ворот, уже смирившись с тем, что ему не найти несчастную, он, скользнув взглядом по толпе рабынь, заметил женщину, которая показалась ему знакомой. Евнух сменил место, притиснулся поближе к помосту, на который по очереди выводили женщин. Здесь их заставляли прилюдно раздеваться и демонстрировать прелести. Желавшие купить имели право ощупать товар, проверить зубы, детородный орган, груди. Если покупателя не устраивала цена, он брал платок в правую руку — так и торговался, помогая себе жестами. Когда же перекладывал платок в левую руку, они с продавцом били по рукам, и счастливчик уводил товар с собой. Молоденьких и симпатичных ощупали быстро, когда же пришел черед пожилых и мужиковатых, торговля пошла со скрипом. Спорили за каждый сикль, ведь одно дело взять в дом наложницу, другое — работницу. Эта должна уметь что-то делать, а на ощупь это не проверишь. Словам работорговцев доверять приходилось с опаской.