Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша

— Пусть так и будет, — кивнул наследник и добавил. — Но об этом должен знать только Нинурта. Ни в коем случае не Шамши-Адад. Это второе мое условие.

Сарсехим очнулся оттого, что кто-то попытался грубо открыть ему рот. Скопцу хватило сил застонать, защититься руками, и тут на пересохшее, раскаленное нёбо попала струя воды. Это было невероятное блаженство, и евнух, не соображая, еще не до конца осознав, что спасение близко, судорожно попытался схватить косточку, через которую в его горло вливали живую воду.

Мимоходом в сознании проскочило — вот как выглядит источник жизни. Сосудом неземного блаженства оказался потертый кожаный бурдюк с вставленной в него трубчатой костью, в каких бедуины хранят живительную влагу. Внезапно струя прервалась, источник жизни иссяк. Сарсехим замахал руками, попытался вновь схватить мундштук. Его оттолкнули, и евнух вновь растянулся на песке. Глянул снизу — вокруг толпились люди в длинных светлых одеждах, накрывавших их с головой, их края на головах перетягивали обручи из скрученной в жгуты шерсти. Поодаль вереницей стояли верблюды, на них восседали незнакомые, но чрезвычайно милые люди. Евнух попытался жестом показать, что готов выпить еще, что не утолил жажду, но стоявший в толпе старик с лицом цвета меди коротко распорядился.

— Довольно! — потом старик спросил. — Ты кто?

— Сарсехим, посол Вавилона!

Вокруг засмеялись. Этот смех возмутил евнуха. Он начал доказывать, что он — лицо высокопоставленное, неприкосновенное. Хохот усилился. Только старик доброжелательно слушал его, тем самым развеяв опасения евнуха, что сейчас его ударят в ухо. Впрочем, незнакомцы никак не походили ни на злодеев, ни на демонов, ни, что еще страшнее, на ассирийцев.

Он тоже рассмеялся за компанию.

— Идти можешь? — спросил старик.

— О да! — обрадовался евнух и вскочил. — Очень даже могу. Охотно…

Он не договорил — удар кнута сбил его с ног. Боль была не столько невыносима, сколько обидна. Лежа, евнух выкрикнул.

— За что?!

— Молчи, сын собаки, — пригрозил старик и предупредил. — Будешь упрямиться, тебя будут бить кнутом, затем присыплют раны солью и бросят в пустыне.

— Не надо, — перепугался Сарсехим и уже тихо, обращаясь к себе, спросил. — За что?

Его взгромоздили на ноги, накинули на шею медный ошейник, к которому с двух сторон были привязаны веревки, затем потащили — Сарсехим едва успевал переставлять ноги — в сторону таких же несчастных, молчаливых и вконец обессиливших людей, которых гнали по пустыне в сторону Ашшура.

Как ему удалось выдержать до вечера, евнух не смог объяснить — может, подгоняло желание жить, хотение убедиться, что есть на свете обетованная земля, где погибающих в пустыне не сажают на цепь, не обращают в рабство, не понукают кнутом. В чем Сарсехим был непреклонно уверен, так это в отсутствии страха в душе. Справившись с первоначальным, таким естественным испугом, он с каждым шагом, с каждой новой каплей пота, с каждой новой порцией раскаленного, обжигавшего внутренности воздуха, все яснее и яснее убеждался, что бояться нечего. С этой уверенностью дотопал до вечернего привала. Здесь развязный парень из бедуинов позволил ему сделать несколько глотков воды из бурдюка, затем сунул кусок засохшей лепешки. Евнух принялся жевать всухомятку, потом, поколебавшись, отломил кусок и протянул его худенькой малолетке, тащившая на руках грудного ребенка.

Женщина, скорее, девочка, до смерти перепугалась, потом, как собака, долго и умильно глядела на протянутый ей кусок хлеба, наконец подползла и ухватила хлеб дрожащей тоненькой ручкой. Сарсехим ждал, что теперь она покормит ребенка, однако женщина, сжевав подаренный кусок, вдруг беззвучно расплакалась и, утирая слезы тыльной стороной кулачков, затянула какую-то песню.

Сидевший рядом с Сарсехимом бородатый человек в рваной хламиде объяснил, что младенец умер еще вчера, но девка не бросила его.

— Почему? — спросил евнух.

Сосед ответил просто, безыскусно.

— Наверное, надеялась, что добавят воды для ребенка.

Их внимание привлек шум возле шатра, который бедуины поставили для хозяина каравана.

Там топтались многочисленные всадники. Сердце у евнуха ёкнуло — ассирийцы?! Точно, это были они — все в островерхих шлемах, в панцирях из медных блях, в кожаных юбках до колен. Купец — тот меднолицый старик — протягивал начальнику отряда какую-то вещицу. Издали нельзя было разобрать — была ли это глиняная табличка или кошелек с серебром?

Старший среди ассирийцев ударил купца ногой и, медленно развернув коня, заслоняя клонившееся к горизонту солнце, поехал мимо скудных костров. Чем ближе подъезжал всадник, чем тише становилось вокруг, тем страшнее делалось Сарсехиму от догадки, что перед ним Партатуи-Буря.

Это был он, скиф, нарядившийся ассирийским бандитом, променявший службу своему хлипкому царю на воинскую карьеру в рядах самой разнузданной солдатни, которую, впрочем, иногда называли «священным воинством Ашшура».

Первой мыслью было спрятаться, укрыться за спиной молодой женщины, но, трезво оценив ширину ее узенькой, как ствол тамариска, спины, Сарсехим опустил голову, попытался загородиться локтем.

Безнадежная попытка!

В нем проснулся второй, подспудно терзавший его разум, на этот раз проснулся окончательно. Его призыв был голосист — гляди прямо. Если Буря решит свести с ним счеты, пусть сводит.

Их взгляды встретились.

Партатуи то ли злобно, то ли ехидно — Сарсехим не разобрал — усмехнулся. Совсем как незабвенный Бен-Хадад, чья бессмысленная и отвратительная смерть и не такого дикого варвара, каким был Буря, заставила бы задуматься о смысле жизни.

По лицу скифа расползалась цедящая ужас гримаса. Он жестом подозвал к себе купца, ткнул нагайкой в сторону Сарсехима и спросил.

— Кто это?

Купец торопливо ответил.

— Человек.

Буря удивленно глянул на купца.

Тот поежился и добавил.

— Раб.

— Неужели? — изумился скиф.

Евнух вздрогнул — сейчас с ним расправятся. Успокоил проснувшийся разум. Евнух встал, смело глянул на Бурю, улыбнулся.

Буря между тем продолжал допытываться у купца.

— Где вы его нашли?

— В пустыне. Погибал. Мы спасли ему жизнь. Дали воды.

Буря доброжелательно посоветовал купцу.

— Ты лучше бы сразу убил его и закопал в песок. Теперь за твою голову никто и медного сикля не даст.

— Почему? — растерялся купец.

— Он, — спросил Буря, указывая на Сарсехима, — говорил, что вавилонский посол?

— Он говорил, — закивал купец. — Они все говорят, что принадлежат к царскому роду или, по меньшей мере, к храмовым рабам. Почему я должен ему верить?

Буря пожал плечами.

— Кто говорит о вере. Если бы каждый искренне полагался на богов, следовал их наставлениям, мы не знали бы ни горя, ни страданий. Этот человек на самом деле посол великого Вавилона, но это, купец, четверть беды. Он доверенное лицо Салманасара, и это еще четверть беды. Вторая половинка твоей беды в том, что я увидал его с ошейником и в бедственном положении. Теперь на собственной утробе отведаешь, что значит сидеть на колу.