Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы

— В одиночку Москве с Ордой не управиться — нет силы у нас противиться ханской воле! — почти выкрикнул Киприан. — Когда разбойник приставит нож к горлу, разумный не жалеет кошеля свово. Глупый же сгубит себя и свое семейство. Не захотел ты по чести принять Акхозю-царевича с семьюстами воинами — он идет бесчестно с целым туменом. И еще тридцать тысяч ведет его отец — сам ордынский царь. Вот чего добился ты своим упрямством, государь.

Димитрий встал, поднял над головой свиток, увешанный цветными печатями.

— Врешь, монах! Врешь! — Поплыли перед глазами испуганные лица бояр, бледный Киприан отпрянул с зажатым в руке большим крестом — как будто защищался. — Есть сила на Руси сокрушить и трех тохтамышей. Вместе со всеми великими князьями писали мы в этой грамоте — стоять заедино против разбойной Орды. Где лучшие бояре мои — Тетюшков, Свибл, Кошка? Они уехали напомнить князьям о сем договоре. Кабы ныне поднялись полки Рязани, Твери, Новгорода, Нижнего, Тохтамыш и сунуться не посмел бы к нашему порубежью. Да только не слышим мы добрых вестей от послов наших, иные вести идут к нам из стана вражьего: предали нас великие князья, преступили свои клятвы. Есть на сем пергаменте и твоя печать, отче Киприан. Почто же церковь заробела и не призовет к ответу рушителей крестного целования? С каких это пор клятвопреступление пред святым распятием стало неподсудно церковному клиру? Уж не сам ли ордынский хан освободил вас от подобного суда?

— Княже, Димитрий Иванович! — крикнул Федор Симоновский.

— Молчи, игумен, я говорю с владыкой как на исповеди! Коли грешны мои мысли — пусть знает господь: я не таю их. Сдается мне, отче Киприан, не в добрый час приехал ты к нам. Без пользы для Москвы прошли труды твои в эти два года. Церковь тобой словно повязана, но власть государскую ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились предки мои на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле всевышнего. К небесной жизни человек готовится на земле, и пока он по земле ходит, одна власть может быть над ним — земная, государская, княжеская, ибо душа его в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело — государское. Хочешь помогать нам, спасая души людей, будь первым боярином в государстве нашем. Дело же боярина — исполнять волю князя лучшим образом. Помоги ныне поднять людей, укрепить их силы, собрать новые тысячи ратников под святое наше знамя — Русь не забудет твоего подвига, как не забудет подвига Сергия Радонежского. Разве заслужить благодарность народа — не путь истинной святости!

Трясущийся митрополит порывался что-то отвечать, но вскочил воевода Боброк-Волынский:

— Отче, удержи слово! Одна страшная правда теперь важнее всякой иной: враг у ворот Москвы! Враг, коего можно остановить лишь общей нашей силой. На государя да на тебя уповаем в сей тяжкий час. Будьте заедино — и все мы с радостью положим головы за русскую землю, за святые церкви, за Москву.

— Прости, господи, грехи мои невольные. — Митрополит перекрестился и сел, сгорбясь. Лица бояр были угрюмы. В такое время ссора между государем и владыкой церкви не сулила ничего хорошего. Страшные слова произнес Киприан: кроме бога, Москве надеяться не на кого…

— Все, бояре! — Димитрий словно отмел только что происшедшее. — Кто в войско поставлен — быть в войске не мешкая. Кто остается — вооружайте слуг, холопов и смердов, исполняйте всякую волю воеводы Морозова. Верю: вы, бояре, подадите черным людям пример мужества и порядка.

Князья остались одни в большой зале. Вечерний луч красным углем горел на гладкой деревянной стене.

— Вот как вышло, брат, и поговорить недосуг. Усыпил нас Тохтамыш безмолвием. Тихим змеем к самому гнезду приполз, изготовиться не дал.

— Сколько в моем полку стояло на смотре?

— Тысяча.

— По пути я собрал три сотни. Сотен пять приведет Новосилец. Успеют ли к нему тарусские? В Любутск, Вязьму и Боровск я послал. С можайскими и ламскими чрез неделю соберу, глядишь, тысяч шесть. А мужик пойдет — все пятнадцать поставлю в полк. Не ходи дальше Переславля, Митя…

— Постараюсь. Двинет Тохтамыш всей силой на тебя — не ввязывайся в битву, отходи ко мне, сколько бы ни собрал войска. Боброк считает: хан не ищет большого сражения, потому идет по-воровски. Он может рассеять орду для разграбления княжества, и тут двойная беда — дороги сбора будут перехвачены.

— И я мыслю — на долгую осаду не решится Тохтамыш. Он не хуже нас понимает, чем это грозит ему. Обложив Москву, он станет зорить ближние земли — вот тут придется потрудиться моим конникам.

— Так. Но весь полк не давай втягивать в сечи: подстережет и уничтожит.

— Пусть! Ты получишь время и соберешь рати.

— Не смей говорить этого, Володимер! Слышишь? Тебя жалею и себя жалею, а более того — Москву. Представь, што будет, ежели твою или мою голову они покажут на пике осажденным!

— Не бывать тому!

— А я чего хочу? Отдал бы тебе Боброка, да сам понимаешь — главный воевода нужнее при главном войске.

— Отдай хоть Ваську Тупика на время.

Димитрий улыбнулся:

— И Ваську жалко. А для дела, видно, придется. Олексу я снова отослал к Оке. Ежели на тебя выйдет — прими по чести. Неслух он — на час, а витязь — на всю жизнь. Когда выступишь?

— К полудню завтра, пожалуй, соберусь. Новосильца подожду. Чего еще спросить хочу: зачем княгиню оставляешь в осаде?

— Спросил бы полегче. Лекаря говорят: нельзя ее теперь с места трогать — тяжело рожала нынче. Да и понятно — слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут ее. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому — девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олена где ныне?

— Кабы знать. — Владимир печально вздохнул. — По сынишке я весь истосковался — прямо и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее — по смоленской дороге, авось встретят.

Помолчали. Димитрий первым встал, обнял Владимира:

— Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.

Постояв еще в раздумье — не забыл ли чего важного? — Димитрий покинул сумеречную думную, узкими переходами направился в светлицу, где измученная Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает военная осада и, может быть, гибель в беспощадном штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадет в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти ее сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра — при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.