Ральф Ротман - Жара

— Шайсе, это ваша игра… Тебе что-нибудь нужно?

Он вынул рекламу, и Макс, протиравший перила с витыми столбиками, посмотрел на него с ухмылкой.

— Факт, а то как же. Как всегда, старик. Но ты мне этого дать не сможешь.

Когда Де Лоо проходил мимо него, он ухватил его за куртку и, закатив глаза, показал наверх. Потом поводил рукой у себя перед глазами, словно дворниками по стеклу, и Де Лоо выгнул шею, пытаясь что-либо разглядеть в пролетах лестницы. Но не увидел и не услышал ничего особенного. Макс продолжал протирать перила.

— Как он людям жизнь дурит, а? А я, болван, еще хотел сфотографировать его собачку. Милая такая мордочка. Все, забыто навеки. Но дворняжка такой живчик, ее надо к месту гвоздями приколачивать.

Де Лоо медленно поднимался по лестнице. Медные уголки на ступеньках хлопали при каждом шаге, все сильнее чувствовался какой-то чужой запах, то ли одеколона, то ли лосьона после бритья, с примесью хвойного аромата пинии, а на старом огнетушителе в углу дымилась непогашенная сигарета, белел ее фильтр. Поднимавшаяся прямо вверх струйка дыма метнулась в сторону, когда он проходил мимо.

Почти под самой его дверью на ступеньках сидел мужчина и смотрел через большое лестничное окно во двор. Туфли новые, дорогие, индивидуальный пошив по заказу, на фланелевых брюках четкая складка, а под расстегнутым пальто никакого пиджака, только белая рубашка, не по сезону распахнутая на груди. Жесткий рот, узкий нос, элегантно наморщенный лоб.

Де Лоо поздоровался, тот кивнул в ответ и показал изящным поворотом кисти на высокую арку окна.

— Ну не чудесно ли? — сказал он тихо, почти не шевеля губами. Края век немного покрасневшие, слегка шмыгает носом: с улицы задувал резкий холодный ветер. — Ну разве это не прекрасно и не изумительно?

В голосе легкий акцент, не берлинский, скорее севернонемецкий говор. Де Лоо задержался на верхней ступеньке. Как и все окна в доме, это тоже было обрамлено понизу фигурным цветным стеклом, плющ, гроздья винограда, розы, все как положено. Он стал искать в кармане ключ, сказав:

— Ну да, конечно, очень симпатично. Во всяком случае, летом, когда солнечные лучи пронизывают стекло насквозь. Вы кого-нибудь разыскиваете?

Но мужчина покачал головой, заправил за ухо прядь волос. Волосы, местами седые, были сейчас несколько короче, чем несколько дней назад.

— Нет-нет, не эти картинки, мой дорогой. Я имею в виду все окно!

Стекло как стекло, разве что недавно вымытое дочиста, а за ним не видно ничего, кроме старого каштана на заднем дворе да стены с обшарпанной штукатуркой. Де Лоо молчал, а незнакомец поднял голову, отчего сразу как бы помолодел; и его глуховатый, слегка простуженный голос тоже просветлел.

— Знаете, я никогда в жизни так этого не сделал. За всю свою жизнь никогда. — Он глотнул воздух, потер подбородок, и Де Лоо вдруг на какой-то момент охватило подозрение, что его влажные глаза блестят не от ветра.

— Прежде, — продолжал незнакомец, — будучи молодым человеком, я жил неподалеку отсюда. В мрачной, но зато дешевой дыре в полуподвале, с удобствами в коридоре, и когда я еще только въезжал, окно уже было настолько пыльным, что с трудом можно было прочитать рекламу на противоположной стене. Но мне было все равно. Я покупал себе бутылку вина и пачку табака, ложился на матрац и читал, не переводя дыхания, как читают только в юности. Сразу после полудня приходилось включать свет, и иногда я поднимал голову от книги и думал: а вообще-то можно было бы и помыть окно. Но после этого опять читал дальше, книгу за книгой, все, что только мог достать, всего Гессе, Достоевского, Павезе [30] Чезаре Павезе (1908–1950) — итальянский писатель, критик, переводчик. . А вечером за стеклом вырисовывались силуэты друзей, мы шли куда-нибудь посидеть, поесть и выпить, и я возвращался назад с женщиной, как и положено для того возраста, каждые несколько дней с другой…

Он похлопал себя по карманам пальто, пощупал карман рубашки. Затем закинул одну ногу на другую и скрестил руки на колене.

— А когда наступала весна, в моих стенах еще надолго задерживалась зима. Летом там всегда было как осенью, некоторые возлюбленные рисовали на пыльном стекле цветочки и птичек, а я думал: дружище, ну помой же наконец окно.

Он выдохнул носом воздух.

— Но рядом с кроватью уже снова лежала целая стопка библиотечных книг, суливших мне радость, и я написал тогда свои первые стихи, а однажды вечером ко мне пришла моя первая настоящая любовь, пришла с семгой и шампанским и на практике показала мне, в чем соль поэзии. Вот так..

А утром она встала, поставила мне около кровати черный кофе, поцеловала меня и сказала: «Может, мне быстренько помыть тебе окно?» Я затряс головой, схватил очередную книжку и пробормотал: «Оставь, дорогая. Я сам как-нибудь сделаю. Вот только дочитаю эту историю до конца». Она ушла и принесла мне на следующий день снова семгу и шампанское и еще розы, а еще через день пузырек с сидолином для мытья окон…

Он застегнул наконец рубашку, задумчиво покачал головой.

— И тогда я прогнал ее. Но потом приходили, конечно, другие. Приходили и уходили, и их силуэты с каждым разом становились все расплывчатее, я их часто путал, не мог уже различить… Десять лет промчались как один день, нет, двенадцать, мне пришлось съехать, а окно я так и не вымыл… Можно ли такое представить? Невероятно!

Де Лоо усмехнулся, вставил ключ в замок, мужчина поднялся, отряхнул пальто.

— Ну, что ж, forget it [31] Забудь, выбрось из головы (англ.). , как говорят англосаксы. Те времена прошли. Не найдется ли у вас сигаретки?

Высокий мужчина, ростом выше Де Лоо. Сосредоточенное выражение лица, странное смешение доброты и расчетливости. Он знал, что производит впечатление, и, судя по его мине, с грустью развлекался тем, что люди принимают его за какого-то особенного человека уже хотя бы потому, что им приходится задирать голову кверху, чтобы только посмотреть на него. Но, может, это было обманчивое впечатление.

— Я не курю, — сказал Де Лоо, ему никак не удавалось повернуть ключ в замке, дверь за зиму перекосилась, а человек кивнул и стал спускаться по лестнице. Окно уже было совершенно темным, и там запрыгало его отражение. Линия воротника. Мерцающая скула.

— А жаль. Ну да что ж. Прощайте.

Линолеум за порогом рассохся и выкрошился, как пересохший крем для обуви. Прихожая внутри — овальное помещение, обитое тканью бордовых тонов, — зияла дырками. Стены выкрашены белой краской, два стандартных окна выходят во двор, а в ржавой железной печке, пожиравшей любое топливо, уже слегка подрагивало в ее открытой пасти пламя.

Прислонившись спиной к железным прутьям кровати и держа обеими руками кружку горячего чая, Де Лоо задремал. Во сне, сидя в темной комнате, он видел себя в рабочей каморке отца, как он лежит и смотрит в потолок, а тот почему-то сделан из толстого стекла. А может, изо льда. Он даже помнит блеск хромированной арматуры, шкафы в помещении, часть окна с липой перед ним, а прямо над собой четыре деревянные ножки стола, за которым сидели обычно женщина и ребенок и что-то ели. Он слышит звуки, стук столовых приборов о тарелки, расслабленные голоса, негромкий разговор, однако видит, как всегда, только нижнюю часть крышки стола, инвентарный номер и ноги женщины в купальных тапочках. Нежные подушечки больших пальцев не стеснены пластиковыми подошвами, ноги чувствуют себя вольготно. И ребенок, болтая под столом голыми, не достающими до пола ногами, обут в желтые кеды, по-видимому великоватые для него. Кеды раскачиваются под столом — туда-сюда, как два маятника, и пока мать рассказывает какой-то эпизод из своего детства, маленький детский палец подлезает украдкой в полутьме под стол и оставляет там на краю грязную полосу… А еще там стоял свободный стул, четыре светлые ножки с наклеенными на них кусочками войлока светили, словно звездочки, вниз на Де Лоо, и тогда он отправился в путь, но при этом не сдвинулся с места. Вот он бежит по лестнице, а она осыпается под его ботинками, ступеньки-то из угольных брикетов, и когда Де Лоо проснулся, то обнаружил, что сучит, поеживаясь от холода, ногами, потому что скинул одеяло с кровати. Железная печка прогорела и была холодной.