Ефим Курганов - Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Я сделал 124 версты в 36 часов и прибыл в Велиж в ту минуту, когда генерал Винценгероде готовился уже оттуда выступить в сторону пределов Смоленской губернии. Мы отправились по большой дороге, ведущей из Витебска через Поречье и Духовщину, на Дорогобуж.

Так как мы — разумею, ясное дело, весь отряд Винценгероде — находились тогда в тылу французской армии, то неприятельские партии, наводнявшие со всех сторон смоленский край, сжигали и грабили деревни, часто стесняли и часто останавливали наши движения.

Повсюду находили мы следы погромов и святотатств и везде мы спешили на помощь несчастным жителям. И с наслаждением спешили на помощь, ведь она воодушевляла смолян на борьбу.

Вид наших войск и пленных, число коих увеличивалось на каждом переходе, произвел самое лучшее впечатление и придал смелости нескольким помещикам и исправникам, которые вооружили крестьян и начали искусно действовать против общего врага.

Таковое поведение смолян, дорогие мои, было совершенно великолепно и радовало, согревало даже наши воинские сердца.

А то, что едва ли не все польские помещики белорусских губерний хотели найти у французов, у захватчиков земли русской управу на своих же крестьян — то было не только возмутительно, но и противно. До сих пор трясет от возмущения, как припоминаю об этом.

Отрадней, без сомнения, думать, как встретили неприятеля в Смоленской губернии.

Конечно, и там происходило всякое, но главное — возникла и успешно действовала целая цепь партизанских группок и полноценных партизанских отрядов, и цепь эта фактически охватила целиком всю губернию.

В общем, подвиг подполковника Энгельгардта, отлично всем вам известный, родные мои, совсем не случайно произошел именно на смоленской земле, обильно политой кровью не только наших людей, но и кровью солдат и офицеров „Великой армии“.

Так что именно при самой горячей поддержке смолян генерал-адъютант Винценгероде со своим летучим корпусом и смог нанести по тылам „Великой армии“ целую серию довольно-таки ощутимых ударов.

Образно говоря, тогда было подрублено несколько наиважнейших артерий, кои питали жизнеспособность громадных войск неприятеля».

«Родные мои, ненаглядные! Вы уже совсем взрослые и должны всё знать об той поре.

Доченьки мои милые, долг и честь я неизменно ценил и ценю превыше всего. Но должен вам признаться как на духу, что в пору партизанства мой военный лагерь напоминал скорее воровской притон.

Он был переполнен крестьянами, вооружёнными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера, всевозможные мундиры представляли собою донельзя странное соединение с огромными бородами и крестьянскою одеждою. Множество тёмных личностей являлись беспрерывно торговать добычу, едва ли не ежедневно поступавшую в лагерь.

Была масса пленных — солдаты, офицеры и женщины всех тех народов, что пошли против нас в 12-м году.

Новые экипажи, ясное дело — награбленные, всевозможные товары, начиная с драгоценных камней, шалей и кружев и кончая даже бакалейными товарами.

Французы, закутанные в атласные мантильи и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные камзолы. Зрелище было хоть куда!

А золото и серебро в этом лагере обращалось просто в страшном изобилии.

Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки и одежду, захваченную у пленных.

И тут я обязан раскрыть неприглядное одно обстоятельство, касающееся пленных. Нам было до крайности трудно спасать их жизни. Да, именно так. И знаете, по какой причине? Из-за крайней жестокости крестьян. Да, их хижины были обращены в пепел, а церкви осквернены. Как же мы могли чинить препятствия их мщению?

И не могу не сознаться: при самых ужасных сценах мы ещё должны были делать вид, что их одобряем, и хвалить крестьян за то, что на самом деле заставляло волосы подыматься дыбом.

Однако ж не могу не заметить, что к славе народа нашего на этой отвратительной картине обильно проступали и добродетельные черты.

Никогда ещё русский мужик не обнаруживал, детки мои, большей привязанности к родной вере и своему отечеству, большей преданности к нашему императору, чем тогда — страшным летом 1812 года.

Да, мужик мстил, мстил буйно и некрасиво, но нужно помнить, родные мои, что враг сильно рассердил его и вывел из себя. Я ни в коей мере не одобрял и не одобряю сейчас мужицких расправ над пленными, но вполне понимал, отчего это делалось. Постарайтесь понять и вы.

Когда русские армии двинулись от Смоленска в московском направлении, а вдогонку им кинулся Наполеон со своими основными силами, прямо вслед за Наполеоном поспешил и Александр Христофорович Бенкендорф, возглавлявший в ту пору авангард летучего корпуса генерал-адъютанта Винценгероде. Но он потом из-под Москвы несколько раз возвращался в Смоленскую губернию с лихими наездами, дабы поддержать тамошних партизан и не дать в обиду местное население. Тогда-то он как раз и познакомился с подполковником Энгельгардтом и оказывал даже содействие его небольшому, но решительному партизанскому отряду.

Вот один из рассказов (прелюбопытнейший, на мой взгляд) Александра Христофоровича, связанный как раз с его пребыванием в Смоленской губернии:

„Был такой случай. В имении, принадлежавшем одной княгине Голицыной, засели французские мародёры. Я предложил им сдаться, но они решительно отказались. Пришлось мне спешить драгун и даже выбивать двери домов и даже идти на штурм. В итоге все мародёры были нами перебиты.

Овладев деревней, мы напрасно искали её жителей — все избы были пусты. Прекрасный дом княгини весь был открыт настежь. После грабежа уцелели там одни только часы, и продолжали бить среди полнейшего разрушения.

Я отправился осматривать сад и вошел в роскошную оранжерею, в самом конце коей я и приметил нескольких мужиков и баб. Они были счастливы, узнав от меня, что все французы перебиты. Потом собралась вся деревня. Крестьяне с удовольствием дали всё, что необходимо было для продовольствования моего отряда.

Интересно, что один из мужиков обратился ко мне от имени всех и просил дозволения бросить в пруд, то бишь утопить, одну из деревенских баб. Я, ясное дело, изумился и пожелал узнать причину такой странной просьбы.

Тут-то мне и рассказали, что по спешном отъезде княгини Голицыной сами жители деревни вырывали в погребе ямы и уложили туда серебро и наиболее ценную утварь своей госпожи. А эта крестьянка, смерти которой теперь требовали от меня, имела низость указать на эти ямы французам.

Я высказал предположение, что сия крестьянка была вынуждена к тому побоями. Так и оказалось. Её долго секли и она до сих пор больна вследствие этого, но жители деревни были убеждены, что всё равно она никак не имела права предавать интересы своей госпожи.