Грегор Самаров - Адъютант императрицы

Вся судьба России сосредоточилась теперь на берегу Дуная, и суть вопроса была в том, решатся ли турки перейти реку и напасть на русских, что при большом количестве турецкого войска было для Порты вполне исполнимым.

На эту страшную возможность было теперь устремлено все внимание русского лагеря. В течение целой ночи горели сторожевые огни на берегу Дуная, освещая половину реки. Патрули внимательно следили за каждым движением вдоль берега. Солдатам разрешено было ложиться лишь с наступлением утра, а в течение всей ночи они должны были стоять возле своих лошадей и оружия, чтобы при первом тревожном сигнале собраться под команду офицеров.

Посередине реки, между турецким и русским лагерями, находилось несколько довольно широких островов, покрытых травой и мелким кустарником; они могли бы быть хорошим местом для засады турок, если бы последние вздумали переправиться через реку.

На эти острова Румянцев обратил особенное внимание. Каждый вечер, когда наступала темнота, через определенные промежутки времени бросали бомбы на острова, чтобы не дать возможности неприятелю спрятаться там. Однако со стороны турок не заметно было желания переправиться через реку. Может быть, великий визирь боялся слишком большой потери людей при опасном переходе, а может быть, он получил инструкцию свыше не предпринимать пока никаких решительных действий; но, как бы там ни было, в турецком лагере господствовало полнейшее спокойствие. Визирь сидел в главной квартире в Силистрии, а войском, стоявшим как раз напротив русского лагеря, командовал Рейс–эффенди; часто в солнечные дни с русского берега было видно, как развевался хвост лошади турецкого главнокомандующего при объезде войск.

Время от времени из турецкого лагеря летели пули на русский берег, но они не причиняли вреда солдатам, которые держались по приказанию фельдмаршала на некотором расстоянии от светящихся огней, расположенных вдоль берега. От неприятельских выстрелов огни вздрагивали и гасли, но люди от этого не страдали; Румянцев даже втайне был доволен этой стрельбой, так как она заставляла солдат бодрствовать и быть готовыми к бою каждую минуту.

Несмотря на то что турки, по–видимому, пока не готовились к решительному сражению, положение русской армии с каждым днем становилось тяжелее. Все населенные места, лежавшие близ лагеря, были совершенно истощены, и доставка провианта для солдат и их лошадей представлялась крайне затруднительной. Каждый раз приходилось посылать фуражиров все дальше и дальше, и запасы, привозимые ими, становились все скуднее. Чтобы поддерживать силы и здоровье войска, нужны были хорошие рационы, а в последнее время этого никак нельзя было достичь.

Хотя в армии царил полнейший порядок, но переносимые лишения начинали раздражать солдат и уничтожали их бодрое настроение. Не трудно было предвидеть, что с наступлением глубокой осени прекратится всякая возможность подвоза провизии. Румянцев с ужасом думал о необходимости дальнейшего отступления, которое в глазах всей Европы казалось бы поражением России и вызвало бы неудовольствие в Петербурге, причем вся вина была бы приписана исключительно ему, фельдмаршалу.

В один из прекрасных летних дней, когда солнце медленно начало опускаться, золотя своими лучами волны Дуная, главнокомандующий пригласил своих подчиненных генералов, Каменского и Суворова, к себе в палатку, над которой развевался большой флаг с двуглавым орлом.

Перед самым входом в палатку стояли на часах два высоких кирасира с саблями наголо. Вокруг жилища Румянцева на далеком пространстве не видно было ни души, так как фельдмаршал нуждался в полном покое, чтобы ничто не отвлекало его от серьезных дум. Неподвижно, с серьезными лицами стояли часовые и зорко следили за тем, чтобы никто не подходил близко к палатке главнокомандующего.

Несмотря на чудную погоду, вокруг лагеря господствовала глубокая тишина, не нарушаемая ни звуками речи, ни пением, ни игрой на балалайке, любимом инструменте солдат. Все чувствовали серьезность положения. Уже целых два дня тщетно ждали возвращения людей, отправленных за провиантом. Порции сократили до последней степени, и, если бы не уважение и глубокая вера в силы своего главнокомандующего, среди солдат поднялся бы ропот.

Генералы Суворов и Каменский смотрели так же мрачно, как те часовые, которые отдали им честь, когда они подошли к палатке Румянцева. В то время Александру Васильевичу Суворову было сорок пять лет, — в чертах его лица читалась дерзкая смелость. На Нем был мундир из толстого грубого сукна; если бы не эполеты и перья на шляпе, Суворова можно было принять за простого солдата. Полную противоположность ему представлял собой Степан Иванович Каменский. Его фигура была высока и стройна, а на благородном лице светились ясные веселые глаза. Прекрасный мундир поражал своим изяществом; по внешнему виду генерала можно было бы принять за тот тип свитского военного, который так часто встречается в придворных гостиных, если бы всем не были известны его почти безумная смелость и удивительное спокойствие перед всякой опасностью. Генералу Каменскому было около сорока лет, но он выглядел гораздо моложе.

Граф Петр Александрович Румянцев был старше своих сподвижников — ему пошел уже пятидесятый год. Он был необыкновенно высок, и во всей его фигуре были видны нерастраченные сила и свежесть. Загоревшее горбоносое лицо с блестящими, острыми глазами напоминало орла; теперь на этом мужественном лице выражалась усталость, появившаяся вследствие напряженной работы и лишений, сопряженных с лагерной жизнью. Гладко причесанные волосы фельдмаршала преждевременно поседели; мундир украшал орден Святого Александра Невского.

Румянцев принял гостей в своей палатке, посередине которой стоял простой деревянный стол, покрытый географической юртой; несколько твердых стульев да нары, застланные медвежьей шкурой, составляли всю обстановку палатки главнокомандующего.

По приглашению хозяина Суворов и Каменский заняли места возле него.

Румянцев своим звучным, металлическим голосом, часто покрывавшим дикие крики сражающихся и придававшим бодрость усталым солдатам, произнес:

— Я пригласил вас, господа, потому что наступила решительная минута. Хотя я не привык прибегать к советам в тех случаях, где я имею право решать и приказывать один, но важность этого момента заставляет меня прислушаться к вашему мнению. Дело касается не только жизни, но и чести. Я мог подвергать опасности жизнь солдат и офицеров, зная, что эта жертва приносится для блага отечества и славы государыни императрицы; но так как теперь ставится на карту и честь России, то я не хочу ничего предпринимать, не выслушав предварительно вашего мнения.