Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Повозки Радищева добрались до Кунгура — небольшого города, богатого разными промыслами. Город славился на Волге и Каме хлебной торговлей. Радищев ходил по торговым рядам, знакомился с людом, с торгом. Базарная жизнь не заслоняла от него другой — минувшей старины.

История словно оживала перед его глазами. Он посетил старую воеводскую канцелярию. Это была большая комната со скамьями и столами для писцов. Посредине её — сосновые столбы, подпирающие низкий и тёмный потолок. На одном из столбов кованая цепь, а рядом прихожая с решётчатою отгородкой для колодников. Сколько отважных и забытых ожидало за этой решёткой своей судьбы? Привязанные цепями к столбу, они терпеливо переносили пытки, выслушивали приговор, а потом уходили на каторгу. Быть может, возле этих же столбов пытали отважных сибирских пугачёвцев.

На горе возвышалась деревянная крепость с башнями и воротами. Смелый люд в древности защищался за её стенами от внезапных вражеских набегов. В городе всё говорило о воинственном духе его жителей. На площади, перед собором стояло двадцать пушек на чугунных лафетах. В сарае бережно хранились фальконеты — пушечки Ермака, ружья, весом больше пуда. Здесь были и орудия казни: топоры, крюки, на которых за ребро вешали приговорённых к смерти.

Древний сохранившийся арсенал напоминал историю великих битв русских за свои земли. Впервые перед Радищевым встал образ Ермака как образ живого героя, завоевателя Сибири — края, в который лежал его путь. Он ещё не знал, сумеет ли воплотить живую старину в произведении искусства. Ему хотелось только побольше узнать о легендарной личности, о которой народ слагал песни и былины. Александр Николаевич был взволнован. «Кипение чувств должно утихнуть, тогда мысли упорядочатся и всё станет ясным. Надо материал озарить огнём вдохновения, чтобы выплавить из него нужный образ». Мысли, как половодье, захватили его. Это было творческое пробуждение. Не от этого ли горячее становилась кровь и легче дышала грудь?

В лавках Кунгура торговали русскими книгами. Книга в провинции была хорошим знамением. Она указывала не только на пытливый ум обитателей города, но и на стремление их не отставать от столицы. В низенькой лавке с запылёнными окнами под тяжестью книг прогнулись полки. За прилавком, уткнувшись в журнал, сидел длинноволосый старичок, похожий на дьяка. Он почти не обратил внимания на вошедшего.

Радищев стал просматривать книги и фолианты, пожелтевшие от времени. Среди книг были и комплекты журнала «Живописец». Перелистывая знакомые страницы, он наткнулся на «Отрывки путешествия И. Т.» и радостно взглянул на букиниста. Тот не обращал на него никакого внимания.

Радищев медленно закрыл журнал и положил на место. Он вспомнил Николая Ивановича Новикова. Неутомимый издатель! Подвижный, всегда собранный и энергичный, Новиков снова предстал перед ним в эту минуту. Любознательно смотрящие глаза, и в них мысли, мысли: сумей только прочитать их. И голос страстный, темпераментный. Оба они хорошо понимали и умели ценить друг друга. Новикову Радищев нравился, смелостью своего пытливого ума. Александр Николаевич ценил в издателе его неутомимую предприимчивость. Много говорили о книгах. Слова и сейчас звучат в ушах: «Недовольно только печатать книги, надобно иметь попечение о продаже их, особенно в провинции»…

Было приятно сознавать, что стремления Николая Ивановича претворялись в жизнь здесь, в приуральском городе Кунгуре. Радищев купил у продавца комплект «Живописца» с памятными «Отрывками путешествия» и спросил:

— Покупают?

Старичок лаконично ответил:

— Больше пылятся, не берут…

И всё же было радостно. Книга шла в провинцию в искала читателя.

— Будут покупать!

Радищев раскланялся и покинул книжную лавку.

Декабрь на Урале лютует морозами. Сначала завьюжило. Несколько дней не стихали бураны, а потом сразу ударили крепкие морозы. Только по этой причине Радищев дольше обычного задержался в Кунгуре.

До казённого села Сабарки, приписанного к Демидовскому заводу, дорога пролегала речкой — ровная, гладкая, с крутыми поворотами в высоких каменистых берегах, почти прямая в отлогих.

Морозный воздух серебрился в лучах солнца, опоясанного светящимся кольцом. То и дело фыркали лошади, заворачивали головы, сбивая о концы оглоблей намёрзшие сосульки с раздувающихся ноздрей.

По сторонам дороги раскинулись небольшие поля с одиноко стоящими ветвистыми соснами. Когда-то лес, ныне вырубленный на дрова для завода, подступал вплотную к реке. На десятки вёрст по дороге не встречалось сёл и деревень. Они прятались в лесной глуши, подальше от тракта, чтобы жители их не были обременены подводами, нужными для перевозки колодников.

На полпути до Сабарки дорога свернула с реки и подошла к стене соснового бора. Тут происходила рубка дров. Горели костры, и смолистый дым столбами поднимался к небу, заслоняя солнце.

Возница остановил лошадей. Все вышли к огню, чтобы отогреть озябшие руки и ноги. Оставил возок и Радищев.

Возле костра, в рваном зипуне, перехваченном домотканной опояской, в малахае, откинув полы в сторону и выставив колени вперёд, в заплатанных холщовых штанах, грелся дровосек — крестьянин средних лет. От едкого дыма он совсем сощурил глаза, закинул высоко плоское, худое лицо, обрамлённое рыжей бородкой.

Возница громко поздоровался с дровосеком. Тот, поправив кулаком малахай, ответил:

— Здорово, ежели не шутишь.

— В такой морозишко шутить язык не поворачивается, сосед.

— Лют мороз в наших местах, лют, — проговорил: дровосек, повернув добродушно-наивное лицо к людям, подошедшим к костру. Он окинул их насмешливым взглядом и иронически произнёс:

— Сосед?! С которого боку?

— Ключевские мы, чай, одной поскотиной заводской отгорожены…

— Много таких соседей наберётся. Поскотина-то одна — заводская, хозяева-то у нас разные; мы Демидову служим, ключевские к Иргинским заводам приписаны…

— Хоть в лоб, хоть по лбу — одно и то же…

— Эт-то верно: хрен редьки не слаще, — сказал дровосек и покосился на конвоиров. — Что скажете, солдатики?

— Язык у тебя длинный, — грубо отозвался солдат.

— Никита! — послышался голос из глубины леса. Там несколько дровосеков очищало спиленные сосны. — Нечего языком чесать с проезжими, брюхо от них толще не станет…

— Работа не волк, в тайгу не удерёт… — заявил дровосек Никита. — Дай перекурю, — и стал набивать самодельную трубку, отделанную медной проволокой.

Радищев внимательно вслушивался в непринуждённый мужицкий разговор, похожий на перепалку. Приписные крестьяне не встречались ему раньше. Он впервые видел их, но знал, что приписка крестьян к заводам для работ началась лет пятьдесят назад. Ему следовало побольше узнать о жизни приписных крестьян.