Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Возница продолжал разговор.

— Сколь на душу заготовляешь?

— По три с половиной сажени, — затягиваясь, ответил Никита.

— Ключевские наши на полсажени меньше: лес реже. Каков прибыток?

— Гривна в кармане останется, говори ладно. На неё обуть, одеть, накормить детёв надо…

Дровосек тяжело вздохнул.

— Добра нет, а прорех много…

— Верно, сосед. Ключевские тоже ситный не едят, в кафтанах не ходят: сукна им ещё не наткано…

— А иного промысла нет? — поинтересовался Радищев.

Никита отошёл от костра, присел на бревно, посмотрел на Радищева прежде, чем ответить, удивлённый его вопросом.

— Пашня есть, но одно горе. Каменный грунт хлеба не родит. Рожь растёт чахлая, и ту сеют мало…

— Приписка к заводам передыху не даёт, — пояснил возница, — до пашни руки не доходят.

— И то верно! — подхватил дровосек. — Зимой на рубке дров, на подвозке руды; летом же — на пожоге угля, на реке — сплавляем демидовские изделия… Дыхнуть некогда…

— Сказывают, — заметил возница, — узду эту скоро снимут с нас. От проезжих слышал…

Никита опять покосился на солдат, не понимая, почему они тут присутствуют.

— Сказывают, да не скоро делают, — сердито сказал дровосек.

— Никита-а, дьявол тебя возьми! — снова послышался ворчливый голос.

— Иду, лысая твоя башка, — отозвался дровосек.

— Прощевай, сосед, — сказал возница, — малость отогрелись и дальше двигаться можно…

— Прощевай!

Лошади дёрнули скрипнувший возок и, подгоняемые крепким морозом, весело побежали. Радищев натянул на себя меховое одеяло, откинулся назад и погрузился в раздумье. Дровосек Никита не выходил из головы. Ему живо представилась его семья, одетые в лохмотья, полуголодные дети, разрезанная на ломти коврига чёрного хлеба, глиняная миска с квасом или жидкой похлёбкой, поставленная на стол, — вот вся еда в крестьянском доме.

Радищев не представлял до этого обременительного труда приписных крестьян, у которых завод отнимал и зиму, и лето, лишая их другого промысла, не оставлял свободного дня, чтобы заняться пашней, дающей насущный хлеб.

«Барщина и оброк на помещичьих землях, приписные работы на заводах делают крестьянина рабом», — размышлял Александр Николаевич.

— Сабарки! — оповестил возница и вывел его из раздумья. — Погреться не остановимся?

— Езжай до следующей почтовой станции, — отозвался Радищев и, высунувшись из возка, увидел чёрные избы с провалившимися крышами, дворы, когда-то крытые соломой, содранной сильными уральскими ветрами.

Наметённые сугробы возле изб, разбитые окна, заткнутые тряпьём, раскрытые настежь ворота, безлюдная улица Сабарки оставили тяжёлый осадок на душе Радищева. Видно, прав был дровосек Никита, когда говорил «добра нет, а прорех много». Сабарка показалась ему вся в прорехах; бедность и нищета селян жили в каждом дворе и в каждом доме казённого села, приписанного к Демидовскому заводу.

От Сабарки, вблизи Суксуна, дорога шла на высокую гору. Крутой подъём растянулся почти на версту. Лошади едва тянули возок. Возница слез с сидения и брёл по глубокому снегу сбоку лошадей, подгоняя их вожжами.

Радищев тоже вылез из возка и шёл сзади него. Над дорогой навис большой белый известковый камень. С него сыпалась на голову пороша. Когда лошади поднялись на перевал, с горы открылся вид на Демидовские владения.

Александр Николаевич приостановился. Внизу дымились медеплавильные печи и домны, выбрасывая кверху языки пламени, из труб вырывался густой дым. Почерневшие заводские корпуса были обнесены каменной оградой. Среди гор, покрытых глубоким снегом, Демидовский завод зиял чернотой, дышал копотью и огнём.

Завод вгрызался штольнями, шахтными колодцами в гору, чтобы взять из её недр медную и железную руду. Завод пожирал лес, и на десятки вёрст вокруг него было всё оголено и безжизненно. Радищев на минуту представил работных людей там, в подземелье рудников, жизнь которых была сплошной ночью, и ему стало страшно. Он протянул руки в сторону завода — этого кромешного земного ада, словно хотел сказать тем, кто работал там: «Мужайтесь, скоро настанет светлый день и в вашей жизни».

— Эй, барин, садись, — окликнул возница.

Радищев торопливо залез в возок.

— Гони быстрее отсюда, — сказал он, — это страшное место…

— Будь оно проклято! — выругался возница и подстегнул лошадей, легко побежавших под гору.

Зимняя дорога то взбиралась на скалистые горы, то сбегала вниз и тянулась по долинам петляющих рек. Многие быстрые реки, несмотря на лютый мороз, шумно бурлили в своих каменных руслах, затянутые густым туманом. Вокруг всё было украшено серебристым куржаком и, причудливо переливаясь на солнце, блестело разноцветными огнями.

Хмурая громада уральских скал и камней подпирала синее небо. На скалах чудом держались болезненно вытянувшиеся сосны с редкими ветками, обломанными бурями и ветрами севера. Кончалась Европа, приближалась Азия, лежащая за горным перевалом. Каменный пояс был географической границей.

За Екатеринбургом, городом со своим монетным двором, приисками, шлифовальнями, гранильными мастерами и мраморными изделиями, встречались развалины деревянных крепостей и пустые мангазеи, погорелища посадских домов и разрушенные усадьбы горнозаводчиков. Народное возмездие! Тут бушевали, как злая метель, сибирские пугачёвцы. Глядя на следы мужицкого похода, Радищев будто перелистывал страницы своей книги. Не он ли призывал:

«Сокрушите орудия их земледелия, сожгите их риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам».

Радищев закрыл глаза, теплее закутался в шубу. В нём поднималась гордость: совесть его была чиста и дух изгнанника оставался непокорным.

Ночлежничали на постоялых дворах. В них много было простого люду, и Радищев не надолго сливался с проезжими. Его принимали за чиновника или купца. Кто их, проезжих, раскусит с первого взгляда. Говорили при нём, часто не стесняясь и не пряча правды, а иногда и обрывая рассказ на полуслове.

Так случилось на одной из ночёвок за Екатеринбургом. Остановившись на постоялом дворе, в небольшой комнатке за дощатой перегородкой, Александр Николаевич после ужина, когда спали слуги и конвоиры, вышел в общую избу, где размещались ямские кучера, мастеровые, простой люд, следующий невесть куда.

Возле железной печки, с раскалёнными добела боками, сидели на скамейке ямские кучера. Их можно было отличить от других проезжих по долгополым кафтанам, сшитым из грубого сукна.

— Счастье наше корявое, — говорил один из них, должно быть, отвечая на высказанную вслух мысль другого. — Вся жизнь в дороге, дома-то почти не бываешь, — он почесал густую бороду, — не заметил, как сыны поднялись, рекрутами стали…