Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Он передохнул. Радищев прекрасно понимал его приподнято-возбуждённое состояние. Оно было знакомо и близко ему. Не с таким ли душевным трепетом он приступал к своему предприятию, заводя собственную типографию и начиная печатать книги?

Александр Николаевич невольно проникся уважением к своему собеседнику. Панкратий Сумароков внутренне горел. Огонёк его согрел и душу Радищева. Он понял, что литература была лучшей отрадой в жизни Сумарокова.

А тот продолжал:

— Больших трудов стоит «Иртыш», — в голосе его послышались нотки грусти и сомнений. — Окупятся ли наши деяния сторицей, оценят ли наше предприятие потомки?

Раскрылись дубовые двери губернаторского кабинета. Оттуда вышел рослый, представительный чиновник. В петлице его новенького фрака поблёскивал владимирский крестик. Актёрским жестом он выхватил из кармана батистовый платок и несколько раз коснулся им вспотевшего лба. Быстрой походкой чиновник прошёл мимо привставшего с поклоном Сумарокова и удостоил его строгим кивком головы. Он был явно не в духе и чем-то раздражён.

— Важный сановник, — шепнул Сумароков, — начальник приказа общественного призрения. — Он пригласил Радищева: — Пройдёмте, — и первым вошёл к Алябьеву в кабинет.

— Ваше превосходительство, гость из Петербурга…

— А-а! — протянул Алябьев. Он был, видимо, рассеян и недоволен разговором с чиновником, который только что покинул его кабинет.

Губернатор откинулся в резном кресле, прищурил глаза.

— Осведомлён о вашей судьбе, — сказал он после продолжительной паузы.

Александр Николаевич молча наблюдал за губернатором, сидевшим в тени. Он не уловил выражения его лица, хотя по тому, как губернатор говорил, оно должно было быть добродушным.

Немолодой годами, тучноватый, но отлично сохранивший военную выправку, Алябьев был человеком особого склада. Серьёзный и строгий в присутствии, он в обществе был добряком, любил поговорить на отвлечённые темы и пофилософствовать с собеседниками. Говорили, будто он на балконе своего дома выставил двухаршинный деревянный бюст Минервы — богини мудрости, покровительницы просвещения. Алябьев увлекался театром, проявлял попечение о литературе, живописи, музыке и, действительно, покровительствовал развивающемуся в его наместничестве искусству. Он не скрывал этого, наоборот, старался показать себя меценатом.

— Премного нашумели своей книгой, — проговорил он, обращаясь к Радищеву, — книга интерес воспламенила, а прочесть не удалось…

Александр Николаевич, не догадываясь ещё, к чему, клонится разговор, насторожился, обдумывая, что сказать Алябьеву, избежав подробностей о себе. Но губернатор сам переменил разговор. Сумароков опустился в кресло. За ним присел и Радищев.

— Изволили служить коллежским советником в коммерц-коллегии у графа Воронцова?

— В последний год назначен был управляющим таможней, — уточнил Радищев.

Но, видимо, губернатора занимала другая мысль. Он никак не отозвался на слова Радищева.

— Влиятельный при дворе вельможа, большого ума и души человек! — сказал он после паузы.

Лестный отзыв об Александре Романовиче расположил Радищева к Алябьеву. Недавняя насторожённость стала отступать. Несмотря на огромную разницу теперешних положений, они почувствовали расположение друг к другу.

Радищев не знал, что многое из того, о чём говорил губернатор, было подсказано ему письмами Воронцова. Великодушие Алябьева, его благорасположение к горькой судьбе сочинителя смелой книги объяснялось также и тем, что губернатор, не читавший «Путешествия», видел в Радищеве потомственного дворянина, заблуждающегося в своих взглядах.

Алябьев вдруг прервал разговор с Радищевым.

— Поди, с «Иртышом»? — обратился он к Сумарокову. Тот привстал и протянул губернатору папку с бумагами.

— Прожект очередного номера.

— Ознакомлюсь, — и быстро переведя взгляд на Радищева, горячо заговорил:

— Первое дитя в Сибири осьмнадцатого века! Тем и дорого. Хочу, чтоб голос его слышали в Колывани, Иркутске, Перми, Вятке, Ярославле, Владимире… Обратился с самоличным письмом к городничим и комендантам, оповестил их о журнале…

Улыбка тронула тонкие губы Алябьева. Живые, серые глаза загорелись, порозовели белые холеные щёки. Лицо губернатора было изрезано мелкими, но заметными морщинами. Радищев мог бы сказать — это были следы не обременённой тяготами жизни, а только указывающие, что человек бурно провёл свою молодость.

Алябьев происходил из древнего дворянского рода, известного в России с начала XVI века. Последнее поколение Алябьевых, растеряв богатое имение своих дедов и прадедов, занимало соответственно своему званию различные государственные должности. Брат губернатора — Иван Васильевич был сенатором, президентом берг-коллегии и ведал почтовыми ведомствами в России. Александр Васильевич — действительный статский советник, был определён Екатериной II в 1787 году губернатором Тобольского наместничества.

Губернатор, видимо, вспомнив, что увлёкся рассказом о журнале, замолчал. Розовая краска со щёк его стала сходить.

— Хорошо ль здравствует сестрица графа, княгинюшка Дашкова? — вдруг спросил он Радищева и вышел из-за стола.

Александр Николаевич очутился в затруднительном положении. Княгиня Дашкова всегда отзывалась о нём недружелюбно, и он мало интересовался ею. Более того, он не любил Дашкову за жестокость, проявленную ею к своим крестьянам. Радищева выручил сам Алябьев. Он вспомнил забавный случай, и ему не терпелось поведать его тотчас же.

— Случай сей произошёл в Эрмитаже, — заговорил он, заметно оживившись, — гусыней ввалилась княгинюшка…

— Ещё не хватало, — сказал кто-то.

— Господа, одно слово, и княгиню отсюда как ветром сдует, — быстро прошептал царский конюший Ребендер.

Мы его подзадорили.

— Бьюсь на пари, — разгорячился он.

Все загорелись: выпадал случай промочить горло и потянуть жжёнку. Ну, ударили по рукам. Ребендер подскочил к Дашковой. Она глянула на него через лорнет.

— Смею обрадовать, дорогая княгиня, — сказал он, — получил письмо из Киева. На стоянке полка ваш сын сыграл свадьбу…

Лицо княгини так и передёрнулось.

— Кто же его жена? — спросила.

— Известная Алтерова.

В полку у нас Алтерову знали как пикантную девицу.

— Ради бога! — вскрикнула Дашкова, — стакан воды!

Ей сделалось дурно. Ребендер выиграл пари. Княгинюшку, сказывали царедворцы, неделю трясла лихорадка…

Вся молодцеватая фигура Алябьева затряслась от добродушного смеха. Радищев понял, что рассказанная про Дашкову историйка, похожая уже на анекдот, видимо, была связана с другим непристойным воспоминанием, о котором Алябьев умолчал.