Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Случай этот действительно произошёл с княгиней. Радищев, не любивший придворных пересудов, слышал о нём раньше, но в устах Алябьева он прозвучал с новым для него значением. Характер разговора изменился. Завязалась беседа о петербургской жизни.

Радищев подумал: этот человек, рассказавший анекдот, будет управлять его судьбой здесь. От его воли и настроения будет зависеть многое. Кажется, очень просто — подыгрывай на его слабых струнках и будет хорошо. Но угождать было противно Радищеву. И тем труднее становилось его теперешнее положение. Но как бы трудно ни было, Радищев принял такую встречу за добрый знак для себя. Что-то менялось в его судьбе изгнанника, но что, он ещё не улавливал и не осознавал.

Вокруг личности Радищева в городе быстро распространились самые невероятные слухи, окутав его ореолом загадочности. Городские обыватели терялись в догадках. Слухи доходили и до Радищева. Положение мало известного человека ему даже нравилось. Это было самое лучшее, что он мог желать себе в теперешнем положении. И сам Алябьев не склонен был распространять о нём подробности, как понял Радищев.

Однажды Александр Николаевич посетил театр. В воскресный день здесь собиралась тобольская знать, цвет городского общества. Алябьев предложил Радищеву свою ложу. Александр Николаевич воспользовался его любезностью. Он пришёл в театр до начала спектакля и, чтобы не привлекать к себе внимания, сел в кресло, стоявшее в глубине ложи.

Радищев внимательным взглядом окинул зал, освещенный свечами в бронзовых канделябрах.

В партере сидели франты-чиновники, щеголеватые купцы, чопорные, в пышных платьях дамы, застенчивые и стыдящиеся своих нарядов барышни.

Среди этой публики особенно выделялся молодой франт, одетый в длиннополый, почти до каблуков, сюртук, с высоким отложным воротником, в узких, обтягивающих ноги панталонах, которые были заправлены в короткие гусарские сапожки. Он важно прохаживался по партеру и лёгкими кивками головы отвечал на приветствия купцов, то и дело осторожно поправляя рукой галстук, составленный из нескольких косынок, навёрнутых на шею. Затылок и виски у этого франта были выстрижены под гребёнку, а над покатым лбом колыхались чёрные кольца вьющихся густых волос.

«Должно быть, важный чиновник, недавно из столицы», — подумал о нём Радищев. Франт заметно выделялся своими светскими манерами. Он задержался около двух женщин в зеленых платьях с накинутыми на плечи жёлтыми шалями. На груди одной сверкала жемчужная поднизь и алел приколотый цветок, на другой — посреди тяжёлых ожерелий и монист блестело новомодное севинье. Руки женщин были затянуты в длинные лайковые перчатки, а на ногах надеты коты с красной оторочкой.

Франт важно поклонился женщинам и галантно приложился губами к их ручкам. Позднее Радищев познакомился с этими женщинами — генеральшей Черкашиной и Дохтуровой, в салонах которых ему пришлось побывать.

Продолжая наблюдать за партером, Александр Николаевич спрашивал себя: «Что же это такое?», — и отвечал: «Желание не отстать от столицы и подражать моде, завезённой из Парижа». Как не любил он иноземного блеска на русском человеке, чуждого его природе! Куда красивее он был в своём простом и удобном национальном платье.

Наблюдая за сидящими и расхаживающими в зале, он ещё больше в этом убеждался. Сановитые чиновники были подтянуты и строги. Большинство их приехало из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов России. Они видели столичный свет и с явным высокомерием относились к местным жителям. Они считали себя в Тобольске временными жильцами. Служба обязывала их жить здесь, и они, скрепя сердце, мирились с этим год, два, три. Это была небольшая группа людей, державшаяся обособленно на службе и в обществе.

Всё это понял Радищев, изучая шумевший пёстрый зал. Как ни старался сам он остаться незамеченным, его заметили из зала. Взоры устремились на губернаторскую ложу. В головах многих мелькнуло: «Государственный преступник и вдруг там, где восседает его высокопревосходительство?!» Одно это могло послужить предлогом к различным толкам и суждениям и совсем запутать представление о Радищеве. Его рассматривали пристально и внимательно. Волнистые, слегка седые волосы, откинутые назад, открывали высокий, чистый лоб, а смугловатое лицо изгнанника было приветливо и благородно.

Играли комедию «Мельник». Радищев следил за искусством актёров, был обрадован и изумлён умелым, правдивым изображением персонажей комедии, которую некогда показывали в Эрмитаже.

Приподнятое настроение Радищева не ускользнуло от Натали Сумароковой, не спускавшей с него маленького изящного лорнета. Сердце Натали при мысли, что брат познакомит её с Радищевым, учащённо билось. Панкратий Сумароков рассказал сестре о встрече с петербургским гостем. Она знала о нём гораздо больше, чем все сидящие в зале.

Панкратий Сумароков заметил Радищева и, указывая на ложу, сказал:

— В антракте будем у него.

Натали молчаливо пожала руку брата, выражая этим нескрываемую радость. Её охватило большое волнение. Она нетерпеливо ждала антракта и подбирала слова, какие скажет, когда Панкратий представит её Радищеву. И казалось, что в эту минуту нет для неё ничего важнее и значительнее.

— Душно мне, — проговорила Натали по-французски и распахнула японский веер, похожий на лотос. Брата коснулась свежая струя воздуха и духов. Он глубоко вздохнул и продолжал следить за сценой.

В антракте Сумароковы прошли к Радищеву в ложу. Сумароков представил сестру. Натали сделала реверанс. Александр Николаевич почтительно склонил голову и улыбнулся. У Натали мелькнула мысль, что он угадал её замешательство, но сделал вид, будто ничего не заметил.

Приветливый взгляд Радищева задержался на Сумароковой. Глаза их встретились. Длинные ресницы Натали дрогнули, взор потупился. Яркий румянец проступил на её щеках. Девушка распустила веер, слегка прикрыла им лицо, чтобы на мгновение скрыть себя от больших, словно пронизывающих глаз Радищева.

И хотя взгляды их встретились только на миг, Натали успела многое прочесть на его выразительном лице. «Каким пламенем горел этот творческий светильник, этот гений», — подумала она и опять взглянула на Радищева, боясь в то же время встретиться с ним глазами.

— Каков наш Доримедонт в Фадее? — спросил Панкратий Платонович.

Александр Николаевич похвально отозвался об актёре, исполнявшем роль мельника.

— Лучший актёр! Это не Волков и Дмитриевский, о которых шумят «Санкт-Петербургские ведомости», но играет с душой.

— А разве Лефрень в Анюте плоха? — чуть обиженно сказала Натали, — какая гамма чувств!

— Да, да! — согласился Радищев.