Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

Сверкала молния, и ямщицкие лошади, на мгновение ослеплённые её светом, останавливались. И когда совсем низко-низко гремел раскатисто гром, животные в испуге прижимали уши и склоняли головы. Тотчас же на землю лился обильный дождь, размывая и без того плохие дороги. Ямщики сворачивали в сторону и ставили лошадей и экипажи по ветру.

Гроза в степи проходила так же быстро, как и появлялась. Прорывая нерассеявшиеся тучи, на землю спешило выглянуть яркое ободряющее солнце, и поникшая, прибитая дождём трава поднималась ему навстречу. В одно мгновение вся степь словно загорелась изумрудными огнями. Небо, которое только что стонало и раскалывалось молниями, заполнялось весёлой песней невидимых жаворонков — певцов голубого простора.

Путешественники выбирались из экипажей, сушили на солнце одежду, брезенты. Ямщики выпрягали лошадей и пускали их на траву.

Бескрайняя Бараба словно давала свежие силы дальним путникам.

Александр Николаевич не изменял своему правилу и пристально наблюдал за всем, что окружало его, внимательно всматривался в крестьянскую жизнь, изучал местность, по которой ехал.

Земледельцы в Сибири жили по-разному: одни, особенно старожилы — богато; другие — переселенцы, а их большинство, — бедно. Их понурые домишки маленькими, подслеповатыми окошками уставились в широкие деревенские улицы. Голопузые, чумазые ребятишки, играющие на завалинках, дополняли жалкую картину нужды, в какой пребывали новосёлы.

Особенно отличались от коренных деревень чичеринские выселки по Сибирскому тракту. Лет тридцать назад Екатерина «милостиво» разрешила беглым крестьянам безнаказанно возвращаться в родные сёла и направляла беглецов на поселение в Барабинскую степь. И хотя последовавшие по указу в Сибирь освобождались от податей и работ на шесть лет, охотников поехать в далёкие земли было мало.

Степь почти не заселялась, а заселить её надо было. И тобольский губернатор Чичерин, получивший неограниченные полномочия от императрицы, насильно заселял пустые земли. По тракту насаждались посёлки и выселки, прозванные чичеринскими.

В одном из таких выселков путники вынужденно задержались. Уставшие лошади не дотянули экипажей до большого села, и пришлось заночевать у крестьянина Федота Степановича Блинова. Когда весь поезд остановился возле пятистенного дома, одного из лучших в выселке, из окна выглянуло сморщенное, высушенное старостью лицо женщины. Седая старуха на вопрос ямщика, можно ли остановиться в её доме, прошамкала:

— Заезжай, батюшка, в ограду…

Ямщики раскрыли тесовые ворота, и экипажи въехали во двор.

Хозяин ещё не вернулся с покоса. Старуха засуетилась возле самовара и, пока приезжие возились с чемоданами и постелью, вскипятила его, накрыла стол и пригласила отведать чаю с парным молоком.

Сам Блинов с женой вернулся поздно. Рослый, чернявый мужчина с бородкой, похожей на заслонку, в посконной рубахе и холщёвых штанах, обутый в чирки, тяжело ввалился в двери. За ним вошла жена — толстенькая баба, повязанная платком, и сразу же скрылась за печкой.

Хозяин косо взглянул на заезжих, поздоровался и, пройдя к столу, не поднимая головы к божнице, торопливо перекрестился и сел на скамейку.

— Похлёбки!

Из кути проковыляла старуха с глиняной чашкой в руках и поставила её перед Блиновым. Он ел молча, аппетитно, изредка бросая взгляд на проезжих.

В просторной избе стало сумеречно. Старуха запалила лучину, и свет робко расплылся по избе. Хозяин быстро съел чашку похлёбки, обтёр рукою рот, разгладил бороду. Не вставая со скамейки, он также быстро перекрестился.

— Матрёна! — позвал он жену. — Постели в горнице постойщикам.

Что-то, суровое, грубоватое и нелюдимое было во всём облике Блинова. Строгость в его голосе, неприветливое выражение обросшего лица, мешковатая неуклюжесть во всей фигуре и, наконец, какая-то медлительность тяжелодума не понравились Радищеву в хозяине дома.

Матрёна, жена Блинова, молчаливо скрывшаяся за дверьми горницы, вновь появилась на пороге и, поглядев на мужа, промолвила:

— Постелила, Федот Петрович, — и ушла в куть.

Блинов, приподняв косматую голову, пробасил:

— Можа спать тянет, барин, постель готова…

Елизавета Васильевна направилась в горницу с Катюшей. Александр Николаевич прошёл за ней, неся на руках заснувшего Павлика.

— Далече путь лежит? — спросил Блинов, кивая на прикрывшуюся дверь горницы.

— Далече, — неопределённо ответил Степан.

— А ты, служивый, охрану держишь?

— Держу, — позёвывая, сказал унтер-офицер, — служба такая.

— А барин, видать, из важных?

— Был столичный, — протянул унтер, — отныне осуждён в Сибирь…

— Арестант, выходит?

— На поселение в острог Илимский едет…

Радищев прислушивался к доносившемуся разговору. Ему не спалось. Блинов, который показался Александру Николаевичу неразговорчивым, не был уж так нелюдим на самом деле. Разговор на кухне оборвался. Блинов по-хозяйски распорядился приготовить постель для мужиков в сенях, а женщин уложить на кровать за печкой. Исполнительная, бессловесная Матрёна делала всё, что говорил ей муж.

— Служивый, дремлется с дороги?

Унтер-офицер, зевая, мотнул головой Блинову, встал и вышел в сени. За ним поднялись ямщики. Настасья с Дуняшей скрылись за печкой, немножко пошептались и стихли.

Блинов не торопился спать. Ему явно хотелось разузнать всё о ссыльном барине с барыней. Он поднялся из-за стола, подошёл к светцу и, поправив лучину, ближе подсел к Степану.

— По серьёзному делу? — опять спросил Федот Петрович, кивнув кудлатой головой в сторону горницы.

— Царица-матушка разгневалась на них…

— Скажи-ка ты! Може казнокрадничал?

— Не-е. Сердобольный он. За народ радел…

Блинов вытянул голову, насторожился.

— За народ, говоришь?

— Облегченье ему желал, воли хотел…

Хозяин глубоко вздохнул и признался:

— А я-то кумекал: из чиновников барин, на службу в Сибирь послан. Эта порода не по нраву мне, что ни чиновник — груз вот тут, — он похлопал себя огрубевшей рукой по шее, — как комары безжалостно нашу кровь сосут…

Теперь Александр Николаевич убеждался, что его суждение о хозяине дома было поспешным. Он не только оказался разговорчивым, но и толковым, по-мужицки рассудительным человеком. В его высказываниях выражались прямота и трезвость взглядов, суровая правда жизни. И слова Блинова были близки и желанны Радищеву. Они раскрывали то, что было на сердце сограждан, чем страждала их беспокойная, томящаяся душа.

На дворе лениво тявкнули спросонья собаки, и опять всё смолкло. Тишина стояла и во всём доме. Только вполголоса переговаривались между собой Степан с Федотом Петровичем.