Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая

— Образец отменного искусства — телескоп! — подходя к большой латунной трубе и платком протирая окуляр, с гордостью проговорил Никитин.

— Богатство! — восхищённо произнёс Радищев, удивлённый множеством увиденных в музеуме новейших физических приборов.

— Составлял сей отдел Эрик Лаксман.

В музеуме старательно были собраны произведения здешнего края: модели разных земледельческих орудий, физических инструментов, судов, плавающих не только на Ангаре и Байкале, но и в Охотском море. Осматривая и изучая музейные экспонаты, Радищев думал над тем, как велико начинание, предпринятое людьми науки в отдалённом крае государства российского. Александру Николаевичу до боли было обидно, что он так мало знает о людях, которых ему назвал смотритель книгохранительницы и музеума, имена которых он встретил, просматривая почётный список создателей этого очага просвещения.

Об Эрике Лаксмане он был лишь наслышан. В прошлом году «минералогический путешественник» возбудил общее внимание к себе учёных мира сообщением Палласу о черепе носорога, найденном вблизи Иркутска. Теперь Радищеву захотелось сблизиться с Эриком Лаксманом, как и с Григорием Шелеховым — энергичными людьми, беззаветно любящими своё дело.

Александр Николаевич спросил Никитина о Лаксмане.

— Учёный муж нашего края, милейший человек! Кудесник в своих делах, — смотритель засуетился и стал что-то искать, а потом показал Радищеву образец стекла.

— Прозрачно, как ангарская вода. На стеклоделательном заводе в Тальцах изготовлено рукою Лаксмана… А какая оранжерея у него! Обязательно понаведайтесь…

И когда Александр Николаевич покидал библиотеку, Никитин осведомился:

— Надолго в наши края?

— Надолго, — неопределённо ответил Радищев.

— Где жительствуете?

— В Илимске буду…

— Купец тамошний, Прейн, пользуется сочинениями книгохранительницы. Буду рад оказаться полезным господину Радищеву…

Никитин проводил Радищева. Стоя на крыльце и глядя, как тот твёрдой походкой спокойно удалялся, он думал, что редко бывают такие люди, которых встретишь один раз, а запомнишь надолго. Смотритель книгохранительницы заключил, что Радищев был человек серьёзный, посвятивший жизнь свою чему-то важному и значительному.

И хотя Радищев ничего не сказал о себе, кроме того, что жить будет в Илимске, Никитин, за долгие годы службы в приказе общественного призрения встречавший не мало самых различных людей, почувствовал и понял: посетитель его был необычным человеком.

Глубокая любознательность и неподдельное восхищение, вызванное осмотром минералогического и физического кабинетов, интерес к рачителям книгохранительницы и музеума, именами которых искренне гордился Никитин, — всё это заметно отличало и выделяло Радищева среди других посетителей — чиновников, купцов и путешественников, заглядывавших в эту обитель просвещения.

Радищев уже скрылся за поворотом городской улицы, а Никитин всё стоял на крыльце и размышлял о человеке, оставившем незабываемый след о себе и согревшем душу его, как луч солнца, прорвавшийся на землю сквозь тёмные тучи и пасмурь дня.

В Иркутске готовились к осенней, ежегодно проводимой, ярмарке. С низовьев Ангары подтягивались купеческие дощаники с товарами, что везлись из России через Великий Устюг, Казань, Тобольск, Томск, Енисейск. Дощаники были с побитыми бортами, с покалеченными рулевыми вёслами. Глядя на них, можно было сказать, сколь трудный путь они прошли, поднимаясь вверх, минуя страшные Братские пороги, преодолевая быстрое течение этой могучей сибирской реки.

Из-за Байкальского моря, сверху спускались лёгкие парусники нерчинских и даурских купцов, везущих в тюках пушную рухлядь — богатство своих лесов, забайкальских гор и даурских степей.

Причалы иркутской пристани, заставленные дощаниками, лодками, парусниками, байкальскими судами, напоминали большой портовый город. На набережной Ангары все эти дни с утра, как только спадал густой туман над рекой, и до вечера, пока вновь её не кутала белесая завеса, было людно и шумно. Ночью на берегу горели костры. Караульщики оберегали привезённое добро. До восхода солнца гремели их неугомонные колотушки, завывали сторожевые псы, слышались развесёлые песни загулявшей ангарщины, крики зверобоев, их брань, едва стихавшие под утро.

Гостиный двор, лабазы, подвалы были забиты привозными товарами, а купцы со всех сторон российской земли всё подъезжали. У каждого из них было что-то своё, отменное от соседа. Иркутск как бы являлся складочным местом для торговли в этой губернии, простёршей свои владения к западу до великой реки Енисея, к северу до якутских земель, к востоку до Алеутских островов, к югу до снежной Тунки.

Знатные ярмарки бывали в конце октября, ноябре, иногда забегали на декабрь, если случай допускал судам и российским дощаникам прийти из Енисейска, а даурским купцам из-за бурного байкальского моря.

Уже началась предъярмарочная мена товаров, перепродажа и перекупка их большими партиями. На Иркутской ярмарке, в отличие от Ирбитской и Тобольской, торговля производилась гуртом, а в другое время года — в розницу. Перекупщики сновали между приезжими купцами, выспрашивали их о торговле, приценялись, сбивали цену на привозные товары и набивали на свои. В подвалах и питейных домах подсчитывались возможные барыши, устраивались всякие сделки и торговые махинации.

Шумнее всего было на пристани. В эти дни Григорий Иванович Шелехов, любивший торговый шум, споры, предъярмарочную сутолоку, был в гуще купцов и промыслового люда, выспрашивал их о житье-бытье, прислушивался к тому, о чём больше всего говорят в народе.

В простом синем сюртуке, в поярковой шляпе, в плисовых брюках, вправленных в сапоги, Шелехов почти ничем не выделялся в шумной толпе приезжих купцов, приказчиков, чиновного люда, носившего партикулярные платья.

Многие из тех, кто встречался ему на пристани, снимали выцветшие шляпы, шапки и поклоном головы приветствовали смелого мореходца. Другие подходили к нему, здоровались за руку, делились мнениями о предстоящей ярмарке, о торговле на Кяхте, Алеутских островах, Охотске.

Григорий Иванович коротко беседовал с ними и шёл дальше, присматриваясь и прислушиваясь к жизни, что била ключом вокруг него. Иногда он сам подходил к промысловикам-добытчикам и заговаривал с ними. Увидев знакомые лица верхнеангарских нерповщиков-зверобоев, Шелехов поприветствовал их и спросил о промысле.

— Нерпичий промысел ноне тощ будет, — ответил один из них, снимая с головы войлочную шляпу и вытирая ею потное лицо.

— Почто так? — поинтересовался Шелехов.

— Не играет нерпа в Байкал-море — верная примета тому.