Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

Радищев пригласил Батурку зайти в дом.

— Однако зайти можно, — сказал он и запросто, словно часто бывал в его доме, прошёл за ним в рабочую комнату, не обращая никакого внимания на солдат и прислугу, повстречавшихся ему в коридоре.

Батурка сбросил свою парку на пол и остался в лёгком кафтане, сшитом тоже из оленьих шкур и представляющем не что иное, как целую оленью кожу, передние ноги которой, снятые с животного «чулком», служили ему рукавами. Борты кафтана не сходились и спереди был надет далыс — передник, весь разукрашенный полосками цветного сукна, меха и конского волоса.

Штаны Батурки тоже были из выделанной оленьей кожи, снятой «чулком» уже с задних ног животного. Обут он был в меховые унты, красиво отделанные нашивками из сукна.

И пока Александр Николаевич любовался одеждой Батурки, впервые всматриваясь в то, как умело она сшита сухими жилами и со вкусом отделана цветной вышивкой и нашивкой, тунгус молча разглядывал совершенно неизвестные и непонятные ему предметы, находившиеся в комнате Радищева и вызывавшие у него двоякое чувство: любопытства и страха.

— Лизанька! — громко позвал Александр Николаевич Рубановскую, — зайди сюда, у меня неожиданный гость…

Елизавета Васильевна вошла удивлённая и слегка испуганная необычным видом незнакомого ей человека, в нерешительности остановилась у дверей.

— Батурка! — сказал Александр Николаевич. — Помнишь чум, больную женщину…

— Да, да! — внимательно всматриваясь в тунгуса, проговорила она и призналась:

— Только я не узнала бы его… Впрочем узнала бы, — поправилась Елизавета Васильевна, словно боясь, что своим откровенным признанием она обидит тунгуса, тоже внимательно смотревшего на неё.

— Хозяйка? — спросил Батурка, обращаясь сразу к ней и к Радищеву и поводя своими резкими дугообразными бровями.

— Хозяйка, — подтвердил Александр Николаевич.

— В чуме была?

— Была…

— Здравствуй, хозяйка, — приветливо сказал Батурка, низко поклонился ей и быстро забросил назад свои спавшие короткие чёрные, жёсткие косички, похожие на хлыстики.

— Здравствуйте…

Узкие, косо поставленные глаза Батурки просияли, по скуластому жёлто-бурого цвета лицу его скользнула улыбка.

— Хоросо, друга, помогал…

Тунгус вынул трубку, набил её табаком, достал из мешочка, висевшего на шее, огниво, трут и кременёк. Он, не торопясь, высек огонь, раздул трут, заполняя комнату пахучим дымком, и лишь после этого закурил трубку, пуская перед собой густые клубы табачного дыма.

Глядя на Батурку, казалось, что большего удовольствия чем то, которое выражалось на его лице, он никогда не испытывал. Он присел на подогнутую под себя правую ногу, а на другую, согнутую в колене, поставил локоть руки, державшей трубку.

— Однако твоя голова больсая! — указывая свободной рукой на книги, на шкаф с физическими приборами, на географическую карту, висевшую на стене, сказал Батурка.

Елизавета Васильевна прошла к столу и села на табуретку, не отрывая пристального взгляда от тунгуса, его одежды, непринуждённой позы. И было видно по напряжённому лицу Батурки, что он пытается осмыслить всё увиденное в комнате и не знает, как это лучше сделать, чтобы понять назначение диковинных предметов.

Выкурив трубку и спрятав её, Батурка приподнялся, подошёл к шкафу с книгами, к карте, с боязливым любопытством ощупал их, молчаливо покачал головой, громко пощёлкал языком, выражая этим своё удовольствие и восхищение.

— Сибко много думать надо, — заключил он.

Батурку напоили чаем. В отдар за оленью матку Елизавета Васильевна подарила тунгусу купленные для Катюши бусы и просила передать их его жене. Батурка искренне остался доволен всем, а самое главное тем, что большой человек, его русский друг Радищев, принял его хорошо в доме, а жена друга подарила его бабе красивые янтарные бусы.

Проводить Батурку вышли все. Это был необычный гость в их доме. Уезжая, тунгус достал из-за пазухи парки медвежью лапу и, отдавая её Радищеву, сказал, что если у оленьей матки затвердеет вымя, то его надо будет растереть нагретой у костра лапой.

Александр Николаевич рассмеялся наивности Батурки, но лапу взял и заверил его, что так и сделает в случае надобности.

— Говорили тунгусы — нехристи, души в них нету, — сказал Степан, когда из ворот выехала оленья упряжка.

— Как малое дитя, открыт добру…

— Душевный такой, — поддакнула Настасья, — как бусам-то обрадовался, а?

Вернувшись в дом, Елизавета Васильевна тоже делилась впечатлениями.

— Да, Лизанька, добродушен, — сказал Александр Николаевич, — и все они такие приветливые…

Рядом с Батуркой встали Кирилл Хомутов, Аверка, вспомнились рассказы, слышанные в разное время о бывалых людях Сибири, и Радищев, желая сказать о том, что думал, заключил:

— Народ в Сибири приветлив! Где ещё встретишь такой народ кроме России? Нигде не встретишь, Лизанька…

В гамбургских газетах, которые Радищев получил с оказией из Иркутска, рассказывалось о событиях, происходящих во Франции. Он уже знал, что «Декларация прав человека и гражданина», принятая в 1789 году Учредительным собранием, провозгласившая, что «люди рождаются свободными и равными в правах» и что «источник всей верховной власти всегда находится в нации», была грубо попрана тем же Учредительным собранием, принявшим конституцию 1791 года.

Французский народ, поднявший знамя революционного восстания, лишался по этой конституции своих гражданских прав. И Александр Николаевич негодовал на изменническую позицию Учредительного собрания, радовался, что измене самоотверженно противостоял Марат и в своей газете «Друг народа» называл конституцию позорным отступлением, клеймил закон, запрещавший свободные выступления рабочих…

В газетах мелькали сообщения о том, как почтовый чиновник Друэ из местечка Варенна, находившегося вблизи границы, задержал бежавшего из Франции короля Людовика с семьёй. Королевская карета, окружённая вооружённой толпой, была доставлена в Париж. Описывались подробности королевского бегства. Мария-Антуанетта имела паспорт на имя русской графини Корф, король был её лакеем. Газеты не только намекали, но и прямо указывали — бегству Людовика содействовал русский посол в Париже Симолин, делавший это, как догадывался Радищев, с указанием Екатерины II. Сочувствие русской императрицы положению французского короля Людовика возмущало Александра Николаевича до глубины души. «Ворон ворону глаз не выклюет», — вспомнилась Радищеву народная пословица.