Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

Её ещё пугало то, что, отрешась от старого, она навсегда порывала с привычным ей высшим светом, но Рубановскую радовало другое — она становилась достойной подругой Радищева.

Елизавета Васильевна обрадовалась этому простому и единственному выводу, к которому пришла после раздумий, как неизбежному концу. По-другому и быть не могло. Это её живительный источник, из которого предстоит черпать теперь энергию, подкрепляющую её во всём.

Рубановская подошла к Настасье и молча поцеловала её в суховатые тонкие губы.

— Что вы, Лизавета Васильевна?

— Спасибо тебе, Настасья Ермолаевна, за урок.

— Славу богу, — облегчённо произнесла обрадованная Настасья, — я уж подумала и впрямь, не обидела ли вас, по своей глупости да неразумию.

— Слова твои многое открыли для меня…

— Обиду причинить другому, Лизавета Васильевна, грех на душу взять…

— Бог рассудит, Настасья Ермолаевна, — сказала Елизавета Васильевна, — права я или не права, если люди осудят меня за любовь мою к Александру Николаевичу.

Успокоенная Настасья неожиданно встрепенулась.

— Пойду-ка я заготовлю четверговую соль…

— Какую? — не поняв о чём говорит Настасья, спросила Рубановская.

— Четверговую. Её хранят, как лекарство, от дурного глаза, поят ею коров и телят, когда они больны. Четверговая соль от разных недугов помогает…

— Соль-то?

— Только четверговая, голубушка моя.

— А как её готовят?

— Завяжут в узелок и положат в печь на великий четверг.

— Предрассудки какие-то…

— И правда предрассудки, — поддакнула Дуняша.

— Ни к чему, — оказала Рубановская.

— В старину так поступали. И золу четверговую из загнетки сохранить надо, хорошо спасает овощи в огороде от всякой напасти…

— Не дай бог, Александр Николаевич узнает, посмеётся над нами…

— Я тихонечко сделаю…

Настасья вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.

— Неугомонная Настасья Ермолаевна, — заметила Дуняша, — то разговор такой заведёт, то опять со своей солью или золой…

— А всё же она хорошая женщина, Дуняша, — сказала Рубановская, — у неё доброе сердце. Она желает людям лучшего…

Наряду с творческими трудами у Радищева было немало заботы и по дому. Степан рачительно вёл небольшое хозяйство, но предстояло жить, хозяйство разрасталось и разрасталось. Надо было заглядывать вперёд, предвидеть, что потребуется завтра.

Александр Николаевич советовался со Степаном. Степан доказывал, что надо непременно завести ещё корову, лошадь. Значит надо было думать о корме для скота на будущую зиму. Покупать сено на базаре было дороговато, и Радищев заранее договорился арендовать свободные церковные луга.

Степан предложил:

— Аренда дело хорошее, надо нам, Александр Николаич, свои поля и луга завести.

— Возни много с ними.

— Зато надёжнее.

Александр Николаевич согласился со Степаном. Они решили, что с весной расчистят где-нибудь по долине Илима десятинки три-четыре земли да приарендуют столько же, чтобы можно было поочередно разбивать поля и луга и быть в состоянии содержать рогатый скот и лошадь. Сделать это не составляло большого труда; вместо одного лета на церковных угодьях, расположенных в долине, можно было арендовать земли и на несколько лет.

— Положитесь на меня, Александр Николаич. Всё сделаю. Мне-то такое дело сподручнее, а вам привычнее с бумагами возиться, мудрёные сочинения писать.

И всё же «возясь с бумагами», Радищев находил время заниматься хозяйством.

Надвигалась весна, и надо было подумать об огороде и саде. Занятие в огороде и саду привлекало его с многих сторон: будут свои овощи, ягоды, но самое главное — он глубже сможет вникнуть в жизнь растений, наблюдать за ними, если надо вмешиваться в их природу, приучая растения к жизни в разных условиях.

Радищев сожалел, что в молодости пренебрежительно относился к естественным наукам, особенно, к ботанике и минералогии. Он радовался, что недалеко от него, в Иркутске, жил замечательный естественник Эрик Лаксман и переписка с ним, советы его, помогут ему пополнить знания в этой области.

Александр Николаевич заранее обдумал, какие экскурсии он сможет совершить по Илиму, с чего начнёт своё знакомство с этим глухим уголком сибирского края. Размышляя об экскурсиях, он не подумал, дозволят ли ему совершить поездки по Илиму местные власти — Киренский земский исправник и заседатель Киренского земского суда.

Ему и в голову не приходило, что кто-то запретит совершать отдалённые поездки по Илиму, усмотрит в них «недозволенное занятие» для государственного преступника.

А пока ничего не омрачало его будущего. Радищев спокойно строил свои планы, намечал экскурсии и верил, что они дадут ему много интересного и нужного материала для его философских и экономических сочинений.

Александр Николаевич составил для себя твёрдый распорядок: с утра занимался с детьми, после обеда совершал недалёкие прогулки или трудился по хозяйству, а остальное время посвящал творческой работе. Свободные вечера поглощало чтение, помогавшее забывать об илимской жизни. Из книг, которые он привёз, и продолжал получать от друзей, Радищев пополнял свои знания во всех отраслях наук. Такой дружбы с книгами у него не было с лейпцигских лет его студенческой жизни.

Приобретаемые знания он тут же стремился претворить в жизнь, применить на практике или углубить их наблюдениями за природой, изучением пород, образующих Илимские горы. Совершая прогулки, Александр Николаевич пытался взобраться на ближнюю гору. Он хотел обозреть горизонт, узнать, из чего слагаются каменные громады, сурово выглядывающие из-под снега, чтобы раздвинуть свои понятия о природе края.

Взбираясь на гору, Радищев проваливался в глубокий снег. Без лыж невозможно было подняться на вершину, но Александр Николаевич делал несколько попыток, пока не убедился, что усилия напрасны, и не отложил своей затеи до лета.

На лето Радищев возлагал большие надежды, но их сорвали. Царские власти и тут, в изгнании, напоминали о себе. Они следили из Санкт-Петербурга за «государственным преступником», боясь, как бы и в ссылке, Радищев не был опасным для соблюдения всеобщей тишины и спокойствия Российского самодержавия.

Елизавета Васильевна читала молитву, заученную с детства, громко повторяла её слова, но того чувства облегчения, которое раньше приносили ей знакомые слова молитвы, теперь у неё не было. Молитва словно утратила прежнее воздействие, и мысленно Рубановская была далека от того, к чему взывала молитва.

«Что бы это значило? — спрашивала себя Елизавета Васильевна. — Неужели вера моя поколеблена?» — и пуще прежнего принималась молиться, чаще осеняя себя крестным знамением и отвешивая поясные поклоны.