Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

— Ну-у? — спросил вдруг мужик.

— Ну-у? Что ну-у? А-а, — вспомнив о чём говорил, старик продолжал:

— «Раз так, говорят, к попу ходить надо. Понял?» «Понял», говорю. «Рублёвку плати», говорят.

— Рублёвку? — переспросил мужик.

— Ей бог, не вру, — старик размашисто перекрестился.

— Здорово тебе приписали, должно по злобе, — сказал мужик, — с меня полтину взяли…

— Неужто? — вскрикнул старик, — вот окаянные, разорили. Всё исправниково и попово дело. Поборы учиняют с народа, поборы, — взревел старик протрезвев.

— Дай на штоф, выпью, горе залью…

Мужик тоже поднялся со скамейки, обнял старика, и они вместе пошли в погребок.

Радищеву сразу стало горько от всего, что он услышал. Слова о поборах заставили его вспомнить распоряжение исправника, запретившего рубить лиственничный и сосновый лес на строительство деревянных домов. И ему стало ясно, что это всего-навсего проявление лихоимства киренского исправника, занимавшегося тёмными поборами с жителей Илимска, вымогавшего деньги у звероловов.

Какой же рачительный хозяин будет строить избу из берёзы, ели или ольхи — некрепкого, нестойкого от гниения дерева, тем более, что вокруг больше сосны и лиственницы, чем берёзы и ольхи?

«Ах, негодяй! Какая мерзость! Чего не придумают живоглоты, лишь бы только лихоимствовать».

Александр Николаевич возвратился домой с испорченным настроением. Елизавета Васильевна, заметив это, спросила:

— Какая-нибудь неприятность, Александр?

— Касалась бы меня, стерпел, а то последнюю шкуру с бедных дерут.

— Кто? — спросила Рубановская, не понимая, о ком говорит Радищев.

— Исправник киренский, тот, что приезжал тогда в Илимск. — И рассказал Елизавете Васильевне всё, что сам услышал.

— Не потерплю лихоимца, напишу письмо губернатору…

— И тебя же опять обвинят. Такой негодный человек, обязательно выкрутится.

— Не-ет, не выкрутится, ежели я за него возьмусь!..

— Только сегодня не надо, ради праздника, — попросила Рубановская.

— Сегодня как раз и надо написать. Моим праздником и будет, что лихоимца всё же накажут…

— Бог с тобой, — смирилась с ним Рубановская, — поступай, как знаешь.

Радищев в этот же день написал иркутскому генерал-губернатору Пилю письмо, в котором рассказал о взимании незаконного штрафа с илимцев за непринятие ими святых тайн и о распоряжении земского исправника не рубить для строительства деревянных изб листвяжный и сосновый лес.

Александр Николаевич не знал, что всё это исходило из канцелярии Иркутского наместника.

Елизавета Васильевна всё это время много ходила по улице, хорошо кушала, крепко спала. Рубановская чувствовала себя вполне бодро, лишь одышка выдавала её состояние.

Александр Николаевич не только часто гулял с Елизаветой Васильевной, но и старался как можно больше быть возле неё, пристально следить за ней, оберегая здоровье, предупреждал желания.

Иногда ей хотелось покушать чего-нибудь то кислого, то солёного, то слишком сладкого, то чего-то острого. Тогда все в доме принимались искать то одно, то другое, то третье и, если нужного не оказывалось в погребке или кладовой, Настасья, познакомившаяся с илимскими женщинами, бежала занимать у них солёный огурчик, кислую капусту, груздочки или беляночки, засоленные с укропом. Чаще всего она забегала к купчихе Прейн.

Между женщинами, мимоходом, происходил разговор.

— Скоро ль хозяйка-то от тяжести избавится? — спрашивала Настасью любопытная Агния Фёдоровна.

— Теперь скоро.

— Первеньким? — прищурив глаза выпытывала та.

— Первеньким.

— Чрево-то большое? — любопытствовала Агния Фёдоровна.

— Аккуратное, — отвечала Настасья, — должно девчёночка будет..

— Может раньше родит раз не мальчонка… Принимать-то кто будет?

— Мне доведётся.

— А бывало?

— Бывало.

— А то бабку Лагашиху позовите, у неё лёгкая рука. Пашку-то она мне вызволила… Молитвы знает разные…

— Позвать можно будет…

— А рожать-то в бане надо, — советовала купчиха Настасье, — легче будет ей.

— Сам не дозволит…

— Неужто? — вскрикивала от удивления Агния Фёдоровна и добавляла. — В горячей баньке-то, у меня, слава богу, всё легко шло…

Настасья убегала от купчихи и приносила нужное — огурчики, капусту, грибочки, думая об одном: «скорее бы рожала она».

Елизавета Васильевна тоже ждала этого дня и внутренне готовила себя к нему. Ожидание её было полно трепета, счастливого волнения и вместе с тем той неизвестности, какая сопровождает роды. Она делилась своими чувствами, испытываемыми ею в эти дни, с Александром Николаевичем и лишь умалчивала об одном: её не покидали воспоминания о родах сестры Аннет.

И хотя Рубановская скрывала от Александра Николаевича тревожные мысли, Радищев, успокаивая Елизавету Васильевну и внушая ей веру в благополучный исход всего, тоже неоднократно думал о печальной участи Аннет. Всё могло случиться. Ему было обидно в такие минуты, что врачи бессильны предупредить смерть, не научились ещё управлять природой, подчинять её себе.

День родов настал для всех неожиданно, хотя все в доме, каждый по-своему, готовились к нему. В полдень Елизавета Васильевна ощутила заметное недомогание.

— Что-то мне плохо, — сказала она Дуняше, бывшей с ней в комнате. — Позови Настасью Ермолаевну…

Настасья, захваченная врасплох, вскрикнула:

— Помоги ей, царица небесная! — перекрестилась и тут же распорядилась. — Степан, затопи-ка баньку…

Радищев, работавший в кабинете, услышав Настасьин голос, встрепенулся и догадался, что он мог значить. Он прошёл да половину Елизаветы Васильевны и застал её сидящей на кровати с бледным лицом и глазами, выражавшими испуг.

— Лизанька, тебе нехорошо? — участливо спросил он и, волнуясь, подошёл к подруге, взял её за вспотевшие руки.

— Не беспокойся, пожалуйста, мне показалось, что… Но всё уже и прошло…

В комнату вошла Настасья, за ней Дуняша.

— Все собрались, — сказал Александр Николаевич, — Лизаньке приготовьте всё у меня в кабинете. Там она будет…

— Не позвать ли бабку Лагашиху, — робко начала Настасья, не зная, как отнесётся к её словам Радищев.

— Бабку Лагашиху?

— Соседка, Агния Фёдоровна, отзываются похвально…

— Позовите тогда, — сказал Радищев и предупредил, — но чтобы без знахарских причуд…

Настасья кивнула головой в знак согласия.

В кабинет Радищева перенесли постель для Рубановской. Александр Николаевич помог ей перейти туда, поцеловал, шепнул:

— Мужайся, моя дорогая, — и оставил женщин одних.

Радищев, чтобы успокоиться, позвал Катюшу с Павликом и пошёл с ними на Илим. В воздухе, напоённом ароматом хвойных лесов, пахло скипидаром. Дышалось легко и, словно с воздухом, в тело вливалось здоровье. Александр Николаевич чувствовал себя хорошо. Лишь внутреннее волнение, охватившее его, заставляло сосредоточиться на том, каково было в эту минуту Елизавете Васильевне.