Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая

Для Алексея Кутузова основным виновником зла, царящего в мире, была эгоистическая натура самого человека; для Радищева — среда, в которой человек находился, общественное устройство государства, в котором он жил. Для Кутузова — просвещение — «упражнение в науках» важно было тем, что обогащало душевный мир человека, учило его управлять страстями, заложенными в нём самом; для Радищева — просвещение открывало глаза народу на бесправие, царящее вокруг него, и пробуждало сознание людей к восстанию против существующего порядка, готовило их к народной революции. Для берлинского друга — труд человека — это успокоение его жаждущей души; для илимского невольника — труд — предтеча благоденствия, а праздность — наследие тунеядства.

Так, по-разному друзья юности смотрели на мир, на человека и его роль в обществе. На этом зиждился их давний спор ещё с памятных лет учёбы в Лейпциге. Тогда они втроём: Ушаков, Радищев и Кутузов, споря, доказывали каждый свою правоту, ссылаясь на примеры то деятелей древнего Рима и Греции, то на живые факты, взятые из окружающей их действительности.

Радищев и Ушаков были едины в своём мнении. Доказывая, они утверждали, что человек рождается ни добр, ни зол, что злодеяния не присущи ему от природы, — они лишь следствия обстоятельств, в которых находился человек. Отсюда они делали вывод, что счастье и радость его, человека, следует искать не в нём самом, а в окружающих его обстоятельствах, в его деянии, направленном на пользу общества.

— Всякий человек должен быть ценим по мере блага, оказываемого им в обществе, — говорил Радищев.

Соглашаясь с подобным суждением, Кутузов, когда рассуждения о счастье и радости заходили далеко, окончательно расходился с друзьями. Он считал: зло человека исправимо самоочищением, а духовное возрождение, приносящее счастье, должно дать ему образование и просвещение, но отнюдь не борьба за переустройство общества, которую Кутузов считал совершенно бессмысленной и ненужной.

Они возвращались к этому спору в течение всей их жизни. Кутузов стоял на своём.

— Если тварь, говорил он, — долженствующая быть кроткою, благою, гармоническою, невинною и нелицемерною, претворяется в гордую, жестокую, злую и лукавую, в таком случае, хотя бы творец наш поместил нас в раю, блаженства исполненном, то и тогда несчастными мы пребыли: свирепствовал бы ад в сердцах наших, наипрекраснейшие предметы, нас окружающие, напоил бы ядом…

«Горбатого исправит могила», — думал Радищев, вспоминая всё это, и углублялся в письмо друга.

«…И так, истинное щастие находится внутри нас и зависит от самих нас, — писал тот, — оно есть поставление себя превыше всех случаев: сего-то щастия всегда я желал тебе, а ныне и ещё жарче желаю. Ты имеешь нужду в сем. Мужайся, сердечный друг мой, побеждай мысли своего воображения, будь тем, чем бы нам всем быть долженствовало, — человеком. Бога ради, не предавайся отчаянию…»

Улыбка скользнула по лицу Радищева, когда он прочитал последние слова, но тут же брови его строго сдвинулись.

«…Горько мне, друг мой, — читал далее Александр Николаевич, — сказать тебе, но дружба моя исторгает сию истину: твоё положение имеет свои выгоды. Отделён, так сказать, от всех человеков, отчуждён от всех ослепляющих нас предметов, — тем удачнее имеешь ты странствовать в собственной области, в самом себе; с хладнокровием можешь ты взирать на самого тебя и, следовательно, с меньшим пристрастием будешь судить о вещах, на которые ты прежде глядел сквозь покрывало честолюбия и мирских сует. Может быть, многое представится тебе в совершенно ином виде, и, кто знает, не переменишь ли ты образа твоего мыслить и не откроешь ли многих истин, о которых ты прежде сего не имел ни малейшего подозрения. О, сердечный друг, говоря сие, сердце моё обливается кровью; не знаю, чем бы не пожертвовать, ежели б возмог освободить тебя из сего узилища несчастия, но доколе ты в нём, желаю и прошу тебя — воспользуйся им. Извини, мой сердечный друг, ежели письмо моё найдёшь беспорядочным, — возможет ли оно быть иначе в моём положении?»

Сентименты и чистейшие излияния масонской души! Не этим следовало поддерживать дух друга в изгнании, если говорить об его поддержке! Алексей Кутузов глубоко ошибался, думая, что несчастье, постигшее Радищева, — сибирская ссылка заставит его отказаться от прежних взглядов и убеждений, как поборника свободы, борца за народную правду!

Нет, у Радищева не было времени уйти в себя, отрешиться от мирских сует. Как раз, эти мирские суеты — думы и заботы о настоящем и будущем русского народа, и в Илимске поглотили всё внимание, все силы, всю энергию Александра Николаевича, как поглощали они его в Санкт-Петербурге в бурные годы его деятельной и плодотворной жизни. Зная об этом, Алексей Кутузов, быть может, не стал бы писать ему свои «истины» и советовать другу — уйти в себя.

«И что они все, словно сговорились и твердят об одном и том же, — подумал Александр Николаевич, — наставляют переменить меня образ мыслей, призывают к раскаянию, отрицанию того, во что я верю и чему отдал всю свою жизнь. Вначале раскаяние желал услышать граф Воронцов, которое смягчало бы положение изгнанника. Теперь, по существу, о том же говорил ему в своём письме Алексей Кутузов».

Радищев вынужден был спрашивать графа Воронцова о том, какие же от него нужны клятвы, если он находится в изгнании? Всё уже совершено, что должно было совершиться над ним по воле лживого царского правосудия. И Александр Николаевич, чтобы не оттолкнуть от себя Воронцова, в заступничестве которого он нуждался здесь, находясь в Илимском остроге, начинал рассуждать с ним по поводу своего раскаяния. Он писал, что неволя ожесточает, доброжелательство смягчает душу человека. Радищев приводил в пример детей, которые исправляются гораздо лучше внушением, чем наказанием. Александр Николаевич спрашивал Воронцова, поверенного его горя, может ли тот сомневаться, что он раскаивается?

Но это совсем не походило на раскаяние. Радищев оставался твёрдым, внутренне убеждённым в свою правоту и, если говорил об этом, то руководствовался иными чувствами и соображениями. Да, он не хотел огорчать Александра Романовича Воронцова, он слишком дорожил его дружбой и поддержкой теперь, чтобы сказать ему правду.

Что могло изменить раскаяние в письмах? Попрежнему для него оставались ненавистны самодержавие и крепостничество, как и весь прогнивший снизу доверху государственный аппарат от киренского земского исправника до сенаторов — вершителей законов царской власти.

Всё это было чуждо его душе, всё претило ему своей ветхостью, просившей и ждавшей замены. Александр Николаевич оставался убеждённым революционером, он стоял за народовластье и считал его самой совершенной формой, какую может достичь человечество в своём общественном преобразовании.