Павел Дорохов - Колчаковщина

— Погодите!

В полсотне шагов трое вдруг остановились, — заметили притаившихся у деревьев людей. Сдернули винтовки с плеч, что-то крикнули.

С опушки один за другим грянули два выстрела. Один из троих упал. Другой как-то нелепо взмахнул руками, пробежал несколько шагов по направлению к лесу и ткнулся ничком в землю. Третий на одно мгновение застыл на месте. Потом вдруг повернулся и быстро побежал, волоча винтовку за штык. От опушки грохнул выстрел. Бежавший упал лицом вниз, неестественно быстро повернулся на левый бок, мелко задергал ногами.

Бросились к убитым. На всех троих было новенькое обмундирование.

Один из красноармейцев вопросительно взглянул на Лукина, — давно молча признали его старшим:

— Новенькая одежда на буржуях, товарищ Лукин?

Лукин кивнул головой.

— Снимай!

— Снять и белье, вишь, барское, не пропадать добру здесь?

— Снимай!

Город ликовал.

По залитым колокольным звоном улицам сновали разряженные толпы. Женщины в голубом, розовом, белом, как на троицын день, с букетами едва распустившейся сирени, нежно пахучей яблони и пряной черемухи.

И без конца душистые, крошечные колокольчики ландышей.

И все это для них, для желанных гостей. Ах, они такие душки! Каждая считала для себя особым шиком пройти по улице с чехом, розовым, гладко выбритым, в новенькой, с иголочки, гимнастерке, в щегольских, ярко начищенных сапогах.

В театрах, ресторанах, клубах — торжественные заседания, званые обеды, ужины. Чехов встречали криками — наздар! — произносили в честь их речи. Дамы прикалывали цветы к рубахам, полученным чехами с русских интендантских складов.

Над белокаменным дворцом бывшего предводителя дворянства, первого помещика в губернии, взвился красный флаг.

— Вся власть Учредительному собранию!

Во дворце — КОМУЧ.

И как бы в ответ, над помещичьими особняками и купеческими небоскребами тяжело и важно заколыхались огромные трехцветные полотнища. Стосковавшиеся по твердой власти для народа купцы и дворяне в национальном трехцветнике выражали свои затаенные мечтания. В их переполненных патриотической любовью сердцах никогда не умирало:

«Авось!»

Авосем жили, на авось надеялись, за авось платили деньги.

Рабочие окраины тихи и безлюдны. Несмело трепыхнет редкий флажок над чистым домиком с геранью и занавесками на окнах. Еще реже пройдет случайный прохожий, пряча в землю глаза, полные жгучей злобы за убитых и поруганных…

Комуч обратился к населению с воззванием, призывая стать на защиту попранных большевистскими палачами прав и свободы. Газетные статьи возбуждали и старались создать широкое народное движение под флагом Учредительного собрания. Исступленно кричали о большевистских зверствах, о замученных добровольцах, забыв о своих зверствах, о запоротых женщинах, о сотнях изуродованных трупов, об убитых комиссарских женах и детях. Лишь выли диким воем о своей обиде.

По ночам к тюрьме в автомобилях и на извозчичьих пролетках подвозили арестованных.

Настасья Поликарповна ничего не знала о муже и тревожилась.

«Успел ли на пароход? Жив ли?»

Спала не раздеваясь, чутко прислушиваясь ко всякому звуку на лестнице.

Негромкий шум шагов запоздавшего жильца заставлял тревожно биться сердце.

«Не Павел ли?»

За три дня, как в город вступили чехи, ни разу не выходила на улицу.

Раз забежала подруга, наспех рассказала, кого успели арестовать, рассказала об убитых на улицах красноармейцах, о товарище Меркине, о других растерзанных товарищах. Посоветовала Настасье Поликарповне на некоторое время куда-нибудь скрыться.

— Вот пройдет несколько дней, страсти улягутся, и будет безопасно.

Настасья Поликарповна покачала головой.

— Нет, мне нельзя, может быть, вернется Павел. Да и что им в женщине?

На рассвете четвертого дня в дверь тихо постучали.

— Настасья Поликарповна бросилась к двери, перехваченным от тревоги голосом крикнула:

— Кто тут?

Из-за двери приятный мужской голос осторожно ответил:

— Откройте, пожалуйста!

— Вам кого?

Голос еще тише и таинственней:

— От Павла я!

На один миг застыла в нерешительности: не ловушка ли?

Быстро сняла крючок. В утренней полумгле коридора тускло блеснули винтовки.

Чешский офицер вежливо приложил руку к козырьку и с улыбкой:

— Благодарю вас, мадам!

Метнулась во внутренние комнаты, щелкнула замком. Пришла страшная догадка:

«Павел убит!»

Занесла ногу на подоконник, глянула в черный колодец двора.

«Прыгнуть? Стоит ли жить?»

Жалости к себе не было, была щемящая жалость к тому, что носила под сердцем, — ребенок от Павла.

Дверь слетела с петель. Офицер взял Настасью Поликарповну за сухую холодную руку:

— Напрасно, мадам, жизнь так прекрасна!

Заглянул в тонкое побледневшее лицо Настасьи Поликарповны и, все еще крепко держа ее за руку, негромко и без насмешки сказал:

— И ви, мадам, так молёды и прекрасны!

Гневно вырвала руку, стремительно выпрямилась. Хотелось крикнуть слова ненависти, бросить в розовое лицо офицера, в бритые каменные лица чешских солдат. С трудом удержалась.

Отошла от окна, спокойно сказала:

— Делайте ваше дело!

Начался обыск.

Устало села на стул. Думала о Павле, о товарище Меркине, о Наде, о Берте.

Спросить бы у чехов, может быть, Павел арестован. Нет, нет, ни за что не спросит.

Подошел офицер, щелкнул каблуками:

— Я попрошу вас, мадам, одеться!

— Вы меня арестуете?

— К сожалению, мадам!

Хотел помочь надеть пальто. Настасья Поликарповна отстранила чеха.

— Благодарю вас, мы привыкли обходиться без лакеев!

Чех густо покраснел.

В камере была Надя.

Обрадовалась Настасье Поликарповне, бросилась к ней на грудь, хотя до этого и не были близкими.

— Настасья Поликарповна, родная!

Гладила Надю по голове, ласкала, как маленькую сестренку, заглядывала в черные, лихорадочно блестящие глаза.

— Вы измучились, Надя?

— Нет, нет, ничего!

Обнявшись, ходили по камере. Надя рассказывала, как по ночам привозили арестованных, гулко гудели коридоры от тяжелого топота, стучали двери, бряцало оружие.

— Вы о Павле ничего не слыхали, Надя?

— Ничего.

Настасья Поликарповна облегченно вздохнула. Пришла вдруг твердая уверенность, что Павел успел дойти до пароходов и уехал вместе со всеми.

Задумчиво посмотрела на маленький прямоугольник окна. Сквозь частую решетку доносился шум улицы. Каким это казалось далеким-далеким.

— Да, многих возьмут в эти дни.

Надя молча кивнула головой. Думала о матери.

Бедная мама, измучится теперь.

Старушка души в Наде не чает. Ах, как уговаривала, когда Надя собиралась уходить с отрядом: