Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

И в считанные секунды Клевецкий с чемоданом оказался на Седьмой линии, куда выходили задворки банковского особняка. Суетливо семеня ногами и приседая на одну сторону, он быстро направился к заводу, к террикону Центрально-Заводской шахты. В любую секунду могли поднять тревогу, а его в Юзовке каждая собака знала, особенно среди «чистой» публики. Плыл в пространстве, как во сне, ещё не представляя себе, куда денется, пока взгляд не упёрся в знакомую вывеску «Фуксман и сын». Остановился, отирая уже несвежим платком пот со лба. Чемодан поставил на землю. И вдруг подхватил его и — бегом по улице, вдоль заборов, до знакомой калитки. Приоткрыл, прошмыгнул и остановился, подпирая её спиною. Он стоял во дворе Штраховых.

Встречаться со Степаном Савельевичем не хотелось. Тот мог выкинуть любую штуку, а вероятнее всего — выставить самого Леопольда. Элементарно взять за шиворот и — коленом под зад. А вслед за ним летел бы и его чемодан. Но в это время Штрахов наверняка на работе, он в такое время дома не бывает.

Побаивался и встречи с Диной: не имел ни малейшего представления о том, как она отреагирует на его появление. От неё можно было ожидать чего угодно, и в любом случае это «что угодно» окажется полной неожиданностью…

Если сейчас дома Мария Платоновна — не откажет в стакане чаю, ей можно и наговорить сорок бочек арестантов — поверит. Лишь бы жалостливо. Короче, можно провести час-другой до темноты. Однако лучшим вариантом была бы встреча с Тимохой. Тот хорошо знает, что за молчание платят. Доил бы, конечно, как мог, но молчал и помогал во всём.

Он направился было к флигелю Тимохи, но на крыльцо с вёдрами и коромыслом, повязанная по-старушечьи платком, вышла Дина. Долго смотрела на него, растерянно застывшего посреди двора. Вёдра из её рук выпали, со звоном покатились с порожка. Не замечая этого, она прошла к нему поближе, долго смотрела молча, а он глупо улыбался, что-то говорил…

— Проходи в дом.

Подхватил чемодан и взбежал на порожек. Увидел поваленные вёдра и про себя отметил: «С пустыми встретила». Дина вошла следом за ним в дом, лязгнула засовом, запирая дверь. Оказавшись посреди гостиной, пытался придумать что-нибудь подобающее случаю. Как-то заморожено она развязала платок, бросила на спинку стула… и с утробным стоном: «Поль!» — упала ему на грудь. Она плакала, её словно прорвало, с ожесточением говорила, что ждала этого часа, знала: он придёт. Он придёт, когда будет плохо, когда будет трудно, когда все от него отвернутся и некуда станет ему идти. Но первоначальное ожесточение всё размывалось и размывалось слезами, она уже не выговаривала ему, а жаловалась, всхлипывала, сладко стонала…

Опомнился Клевецкий уже в постели, когда она лежала обессиленная, затихшая и готова была слушать что угодно, любую чушь. Он стал плести ей про какую-то чудовищную клевету — его оговорили, преследуют, он вынужден скрываться и больше всего не хочет, чтобы о его появлении знал Степан Савельевич. Она успокоила: отец и мать поехали в Рутченково. Бабушка Надя собралась помирать.

Поддавшись её напору, он забылся, а теперь приходил в себя, и в душу снова заползал страх. Чувствовал, что не уходит от погони, а лишь ещё больше запутывается.

— Я хочу договориться с Тимохой, чтобы пожить день-другой у него. Так безопаснее.

Она не возражала.

— Чемодан пока оставлю у тебя.

Она вылезла из постели — босая, в одной рубашке, и взялась прятать брошенный посреди комнаты чемодан.

— Тяжёлый… Кирпичи в нём, что ли?

— Господи! — взмолился он. — Твой Поль, котёночек, такой же пролетарий, как все. Наёмный рабочий умственного труда. Что я скопил за всю жизнь? Ничего. Только любимые книги…

Когда-то она была в его жилище и никаких книжек, кроме журналов с картинками, не видела. Но поверила. Запихнув чемодан под кровать, юркнула к нему в постель.

— С Тимохой я сама договорюсь.

…Больше недели прожил Клевецкий на подворье Штраховых. Всё это время он был в каком-то полуобморочном состоянии, воспринимая происходящее в виде чёрно-белых полос, как на матросской нательной рубахе: дни и ночи, Дина и Тимоха, страх и исступление. Рябило в глазах от постоянного напряжения, не проходило чувство тошноты. Его доили оба — физически и материально. Он не лгал Дине, утверждая, что ничего не скопил за всю жизнь. Банковского счёта, действительно, так и не открыл. Зато его холостяцкий бумажник всегда был полон. Бухгалтер ни в чём не отказывал себе. Но за дни сидения у Тимохи бумажник изрядно похудел, а заглянуть в чемодан не было никакой возможности. Не станет же он в комнате у Дины ломать сверкающие никелем замки собственного чемодана! Но даже если и сломаешь — как потом понесёшь его — под мышкой, что ли?

Однако далее оставаться у Тимохи становилось невмоготу. События на Листовской стали известны и в Назаровке. Степан Савельевич — мужик в общем-то неразговорчивый — дома всё же рассказал, что Абызов и Клевецкий задумали какую-то аферу, чуть ли не заговор против рабочих, но что-то у них разладилось: Абызова застрелил Шурка Чапрак, а Клевецкий сбежал. После такого сообщения платить Тимохе за приют и молчание надо было больше. Долгими ночами он валялся на старых кожухах в пропахшем потом чулане (флигель бородатого Тимохи весь состоял из одной комнаты, треть которой занимала плита, и тёмного чулана, где хозяин хранил всякое попавшее к нему по случаю, но не нашедшее сбыта тряпьё). Представляя себе, что может находиться в чемодане из сейфа Абызова, Клевецкий воспарял в мыслях над этим ничтожным миром занудливой нужды и мелочного расчёта. «Надо бежать… Бежать отсюда немедленно, — думал он. — Договориться с Тимохой, чтобы нашёл доброго извозчика, который отвёз бы в Иловайск, а ещё лучше — и чуть подальше, на первую же захудалую станцию за Иловайском. А там уже мне и чёрт не брат!»

Каждую ночь, проведённую у Тимохи, он считал последней, но всё не решался, оправдывая свою трусость необходимостью ещё и ещё раз продумать всё до мелочей: как забрать чемодан у Дины, сославшись на то, что «надо немного поработать с книгами», и как наедине переговорить с извозчиком, чтобы Тимохе — одно, а ему — другое…

Много думал о своей будущей жизни. И вот тут — странное дело! — все его построения разваливались. Даже в мыслях — никакого блеска, никакого радужного сияния не удавалось создать. Нельзя сказать, что такая несколько странная неспособность была для него неожиданной. Не первый раз в его помыслах всё будущее представлялось серым и тоскливым… без Нацы.

Ещё в марте её муж Роман Саврасов, который стал начальником милиции на Листовской, получил там квартиру в Технической колонии и привёз Нацу с ребёнком. Однажды весной, когда даже старые пни вдруг выстреливают молодыми побегами, Клевецкий увидел её с дочкой возле потребительской лавки. Тут уж воистину, как в сентиментальном романсе: «Я встретил вас, и всё былое…» Нежное, свежее лицо расцветающей женщины, ускользающие линии гибкого стана под лёгким платьицем, обнажённые плечи… Встретившись с ним взглядом, она испуганно округлила глаза и отвернулась. Потом нагнулась… Господи, не видеть бы ему этого! — и подхватила ребёнка на руки.