Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Наца была единственной женщиной, любовь к которой пришлось убить на взлёте. Увы! Это был, как оказалось, выстрел в собственное сердце… После этого он ещё два или три раза видел её мельком. Светлая пора жизни Леопольда Саввича, можно сказать, кончилась. Хорошо зная разбойный нрав этого босяка-коногона, он запретил себе думать о Наце. Но теперь, владея чемоданом Абызова, в котором, фигурально говоря, покоились все радости земные… Ну, что ей может дать большевистский управляющий, у которого, кроме долгов, — ничего! Он-то уж знал, в какую финансовую пропасть летел Назаровский кооперативный рудник!

Несколько раз Клевецкий просил Тимоху запирать его, а Дине говорить, что ушёл, мол, по делам. Сил не было смотреть на неё. И однажды вечером, выпросив у хозяина драный полушубок, замызганную солдатскую шапку и простые сапоги, Леопольд Саввич вырядился во всё это и направился в Назаровку. Был ранний вечер, довольно светлый — выпавший накануне снежок ещё не успел окончательно почернеть, разве что у завода…

Пока шёл по Юзовской окраине — опасался, сковывал его страх. Но скорая ходьба, лёгкий морозец, сладкий после Тимохиной норы воздух взбодрили его и окуражили. Умом понимал, что бояться ему, в общем-то, нечего. Абызова нет в живых, о содержимом чемодана никому не известно, свидетелей его общения с управляющим не было — попробуй что докажи! Умом-то понимал… Но при одной мысли о том, что его кто-то ищет (доверенные люди управляющего? рабочая милиция, которой Абызов мог наговорить что угодно?) сердце трепыхалось как телячий хвост.

Перейдя по мосту через Кальмиус, осмелел. Редкие прохожие не обращали на него внимания. Был бы это барин в шубе — другое дело. А кого может интересовать человек в драном кожухе и солдатской шапке? Таких тут сколько угодно. И летел он вперёд, полный трепетных надежд и мечтаний, всё больше убеждаясь, что вот ведь можно затеряться, можно пройти неузнанным, что мир широк и есть ещё в нём место для человеческих радостей и «красивой жизни». А осмелев, даже подрядил встреченного извозчика, которого отпустил на подъезде к Назаровке.

Вот уж теперь ему стало труднее… И не потому, что притомился. Страх осаживал его воспарение, всё ощутимей упирался в грудь своей чёрной ладонью. Но Клевецкий умел преодолевать этот страх. В чужой постели без страха быть невозможно.

Выйдя к железнодорожному переезду, за которым дорога круто сворачивала, он пошёл дальше по насыпи, рассматривая сверху весь посёлок. Тут, конечно, сложнее, чем в Юзовке, — пришлый человек более заметен. Ближе к туннелю, по которому Назаровский ручей пробегал под железной дорогой, рудничная пацанва раскатала горку и летала с насыпи кто на чём: на санках, в корыте, а то и на собственном заду. Леопольд Саввич присел на вкопанный обрезок рельса, которыми отмечаются стометровые отрезки пути, и долго наблюдал за детворой. Выбрал самого бойкого и независимого мальчишку, который позволял себе покрикивать на других, и те уступали ему дорогу. Подозвал его к себе.

— Пять рублей хочешь заработать? Мальчишка посмотрел недоверчиво из-под рваной шапки, аж белки глаз вывернулись.

— А кто не хочет? Ты, что ли?

— Я как раз и не хочу. Пройдём немного, чтобы твои друзья не глазели.

И, когда отошли в сторону переезда, Леопольд Саввич спросил:

— Ты знаешь, где живёт новый управляющий?

— Саврасов, что ли? Да там же, где Клупа жил. Только он полдома занимает.

— Вот и хорошо, — Клевецкий вытащил из кармана заранее заготовленное письмо, скорее — записку. — Отнесёшь и отдашь его жене, Настасье Степановне. Запомнил? Настасье Степановне из рук в руки, если, конечно, она одна. А вдруг кто ещё окажется…

— Не-е, хозяин на наряде, вон в конторке окна светятся — это ещё долго.

— Ты смышлёный парень. Вот тебе два рубля.

— Обещались пять.

— Остальное — когда принесёшь ответ.

— Смотри, не обмани! — сурово сказал пацан, сунул записку в карман и побежал в посёлок.

…Пара серых в яблоках, запряжённых в ландо, в котором ещё не так давно разъезжал Клупа, привычно свернула с Макеевской дороги в Назаровку. Выпавший накануне молодой снег при небольшом морозце сам по себе не имел запаха, но он обострял свежесть воздуха, лёгкий душок лошадиного пота, сладковатый привкус тлеющих где-то в степи терриконов… Роман не привык ещё разъезжать в хозяйском ландо, неловко было ему на просторных сиденьях, потому приказал Гаврюхе, несмотря на хорошую погоду, поднять откидной верх. С первого дня, как он появился в кабинете управляющего Назаровским рудником, взял к себе Гаврюху. Тот стал исполнять при нём обязанности и кучера, и рассыльного, и порученца. А куда денешься? Во всей некогда многолюдной конторе осталось работать душ десять, не больше.

В тот день Роман, а точнее — Роман Николаевич, ездил в Харцызск: там был небольшой механический заводик, который тоже дышал на ладан, но пока держался, дымил, благодаря усилиям рабочего Совета. Они брали в Назаровке уголь, и не только для себя — ещё и продавали с подъездных путей мелким окрестным потребителям. После того, как Назаровка стала кооперативным рудником, «Продауголь» перестал выделять ей заказы, остались лишь кое-какие по долгосрочным договорам да всякая мелочь. Положение усугублялось и тем, что один за другим закрывались заводы.

В Назаровке опустели артельные балаганы, уже и в семейных бараках имелись свободные квартиры. Все, кто ещё не порвал связей с деревней, у кого было куда бежать, покидали посёлок. Главной своей задачей как управляющего Роман считал — сохранить шахту, не затопить, оставить работать хоть одну лавчонку, только бы дышала кочегарка, гудел вентилятор, теплилась жизнь…

Уже в сумерках, проскочив мимо конторы, серые покатили ландо к техническим домикам. За весь день Роман так и не успел поесть, поэтому хотел заскочить на минутку домой и ещё вернуться в контору. Остановив лошадей возле калитки, Гаврюха остался сидеть на козлах, а Роман вошёл во двор, по дорожке направился к кокетливо застеклённой веранде. Из темноты вынырнул прямо на него и шарахнулся в сторону мальчишка. Изловчившись, Роман ухватил его за шиворот.

— Ты что тут делаешь?

Голодное пришло время, и пацаны шныряли, выискивая, где и что стащить бы. Наца, правда, никакой живности во дворе не держала, но в добротном хозяйском погребе были кое-какие припасы.

— Что делаешь? — рявкнул Роман и так крутнул ему ухо, что мальчишка взвыл:

— Ой, больно же!

— Зачем пришёл, а то ухо оторву!

— Соли… Мать послала позычить соли.

— Покажи, где соль.

— Не дала хозяйка, — зло выкрикнул мальчишка.

— А уж это ты врёшь! — И Роман за ухо потащил его по дорожке.

В это время на крыльце появилась Наца и каким-то равнодушным, смертельно усталым тоном сказала: