Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Наше счастье… — сделал вывод Сергей.

Они говорили ещё и о делах семейных, Шурка сокрушался, что давно не был на Ветке у матери.

— Ты же теперь с Худяковым часто видишься, как там наши?

— Был я у них. Таська уже читает вовсю. Школу временно закрыли, так Соня по вечерам даёт уроки. Для Стёпки. Ну, а девчонки при этом. Соня днём, считай, и не бывает дома — то в Совете, то на митингах, в село её посылали.

— Большевичкой стала, что ли?

— Не… Говорит — беспартийная. А якшается больше с эсерами.

— Жалко. Хороший она человек, — потупил взгляд Шурка, задумавшись о чём-то. И, как бы отрешаясь от своих мыслей, тряхнул чубом, скосил взгляд на брата: — Ты мне всё про Соню да про Соню. Как мать?

— Что мать?.. Она с детьми как ровня. В жмурки играет, девчонки с нею шушукаются.

— Свыклись мы, братуха. Мать у чужих людей, а мы — вроде бы так и надо.

— Куда деваться-то? Ведь звали к себе — не пошла. Дуся её забирала, тоже не понравилось. Конечно, маманя как дитё, только всё равно за руку её не уведёшь. А у Худяковых она нужна всем. От этого ей и спокойно. Я так понимаю.

Шурка посмотрел на брата долго, даже голову при этом склонил набок, вроде прицеливался или приценивался. Потом перевёл взгляд на Анну — и та вмиг вскинула брови: чего, мол, надо? А он посветлел лицом и с большим значением сказал:

— Маманя, по всему видать, скоро и нам в этом смысле… нужна будет. Нюся нынче в конторе работает, не меньше иного мужика будет приносить в получку. Не будет ей смысла с дитём сидеть.

Застеснявшись, Анна подхватилась из-за стола и начала что-то двигать на плите, потом открыла заслонку, присела на корточки и стала распушивать кочергой алый корж спёкшегося угля. На её шею, плечи, нежные выемки ключиц падали густо-красные отсветы из топки. Серёжка посмотрел в окно и увидел, что над забором, по ту сторону, скачет драная шапка — уши по ветру. Остановилась возле калитки… Во двор, разъезжаясь ногами на мокрой дорожке, вбежал паренёк. Протопал на пороге, распахнул двери и сходу:

— Казаки! К нам едут, товарищ Чапрак. Ремонтники, которые на копре работают, увидели…

— Догоняй, я буду в конторе, — сказал Шурка и вслед за подростком выскочил вон.

Только тут Сергей вспомнил, что сапоги брата стояли носками к стенке у двери, а на них, прямо на жёстких голенищах, висели чистые портянки, и шапка на вешалке лежала над шинелью. Брат выскочил из дому — как с кровати упал: повернулся — и нету. Под грустным взглядом Анны (видишь, мол, всегда так: был — и нету!) Сергей нашарил свой картуз, снял с вешалки пальтецо — «семисезонное», натянул сапоги.

— Спасибо за чай!

— Я тоже приду, — пообещала Анна.

Через несколько минут Шурка был в конторе. Туда стекались рабочие с винтовками. Большую половину своего отряда он отправил на эстакаду, остальные остались с ним в конторе. Здесь был председатель Совета Романюк, другие активисты. Люди не паниковали. Сергей видел, как напротив конторы, на эстакаде двое шахтёров деловито устанавливали на «козу» пулемёт «кольт». Тяжёлую тележку вместе с пулемётом потом удобно будет перегонять по рельсам. Другие с винтовками укрылись от ветра в приствольном здании. Дождь кончился, низовой ветер тащил холод — вот-вот сорвётся и полетит сухой снежок.

Казачьи кони шли шагом. «Орлы» — нахохлившиеся, втянувшие головы в плечи, отчего топорщились их мятые погоны — были скорее похожи на серых ворон. Растянутой вереницей подъехали они к конторе, передние остановились, вереница сжалась, словно гусеница, и замерла. Только пофыркивали лошади.

Вперёд выехал есаул и с ним двое младших командиров. Шурка стоял на крыльце конторы, обе руки глубоко засунув в карманы расстёгнутой шинели.

— Заблудились, служивые? — выкрикнул он, больше обращаясь к казакам, чем к офицерам. — Хотите спросить, как добраться до Ростова?

— Ты чего комедию ломаешь, дурак чумазый! Ану, бегом собирайте людей! — так же громко, в расчёте на солдатские уши, осадил его есаул. — Мы приехали, чтобы провести сход… или, как по вашему — собрание.

— Обойдётся, — выступил вперёд Романюк. — Я председатель Совета.

— Тем лучше, — присмотревшись к эстакаде и решительному виду людей, что стояли на крыльце, изменил тон есаул. — Атаманом Войска Донского приказано распустить всякие Советы, комитеты, дружины. На территории Войска Донского есть одна законная власть. Рудники и прочие предприятия могут производить свою работу, однако лицам гражданского населения приказано сдать всякое оружие. За невыполнение этого приказа будут приняты самые строгие меры по законам военного времени. Сегодня я об этом говорю по-хорошему…

— Это потому, гражданин Чернецов, — опять выступил Шурка и слегка повёл плечом, чтобы отвернулась пола шинели и с гимнастёрки блеснул Георгиевский крест, — что к вам с эстакады наш «кольт» присматривается. А иначе ты бы не стал по-хорошему.

Большевики отменили все царские награды, но здесь, на территории Войска Донского, где приходилось и выступать на митингах, и доказывать свои права, Шурка не спешил расставаться с «Георгием». Для рядовых казаков боевой крест фронтовика был весьма убедительным аргументом, он придавал весу Шуркиным словам.

Есаул резко повернул голову. Людей с виновками он видел, а пулемёт, должно быть, сразу и не заметил.

— Значит, сдать оружие отказываетесь?

— Ты что — за дураков нас считаешь! — пожал плечами Шурка, не вынимая рук из карманов. — Ну, как бы ты сейчас с нами разговаривал без этого оружия?

— Ты мне не тычь! — не сдержался есаул. — Я с тобою свиней не пас!

— Согласный. Может, пас без меня. Когда я на фронте был.

Есаул рванул повод так, что конь с места подбросил передние ноги и сиганул в сторону. Гарцуя на нём, есаул через плечо прокричал:

— Добалуетесь с оружием! Я предупредил. Будем кончать с вашим безобразием!

И — прочь с шахтного двора. Казаки разворачивали лошадей и направлялись за ним. Хмурыми взглядами провожали их шахтёры. Приказав людям не покидать эстакаду, пока сотня не уйдёт с посёлка, Шурка пошёл в контору. Все были возбуждены. Считай — первая победа. А что? Проглотил есаул, признал ихнюю волю. Шурка не мог успокоиться.

— Ишь — трутень в аксельбантах! Какой он казак? За всю жизнь фунта хлеба не вырастил, за чепиги не держался, не знает, с какой стороны подойти к плугу. Дармоед! И отечеству не был защитником, я же видел его тут ещё в тринадцатом году. Всю войну просидел в Макеевке, с женой на перине спал… А в атаку ходил на безоружных забастовщиков. Козёл на кобыле.

В комнате Совета трещал телефон. Романюк повернулся и пошёл к аппарату. Шурка — за ним.

— Слушаю… — Листовский Совет это, — председатель прикрыл микрофон ладонью и сообщил: — С Каламановки звонят… Да, я это — Романюк… Опоздали вы. Они уже были тут и уехали, не солоно хлебавши. Не солоно, говорю… Что?