Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Ты что мне, зараза, мешаешь? — обрушивался на младшего, — простить ему собираешься?!

Слово «простить» он произносил как страшное ругательство.

— Зря ты, — обижался Серёжка, — зря… Я одного боюсь, чтобы номер не испортить. Если сорвётся, то уже никогда больше не выйдет.

— Конечно, — говорил Шурка. — У меня будто червяк в животе шевелится. Покуда не поквитаюсь, не будет мне жизни.

Однажды он не выдержал. Осенним вечером, увидав, что светится окошко управляющего, запустил в него камнем. Только стекло побил. Зато шуму было!.. Урядник таскал всех мужиков, которые в тот вечер в кабак заходили, целое следствие устроил. В конце концов пришёл к выводу, что пьяные подрались, и камень в окно попал по ошибке.

В деревне такое никому и в голову не пришло бы. Нешто можно драться камнями? А у рудничных в жаргоне даже выражение имелось: драться половинками. Не только полкирпича, но и просто камень, если за него хватались в драке, назывался «половинкой».

Переполох, который наделала его «половинка», заставил парня чуть поостыть, но только не отказаться от своей болезненной идеи. Глядя на соседа по столу, бородатого Тимоху, который с удовольствием ел, пил, орал «горько!» — Шурка обратился к нему:

— Дя Тимофей, слышь, дя Тимофей!

— Что тебе? Налить?

— Не… Ты вот всяким барахлом торгуешь. Револьвер тебе не попадался?

— Чего-чего? — не понял тот.

— Револьвер, говорю. Где бы его купить или обменять на что? Мне он — вот как! — позарез нужен.

— Пальнуть хочешь? Салют в честь молодых?

— Мне для дела надо.

Тимоха перестал жевать, посмотрел на парня, туго соображая. Трудно было отвлечься от стола, от графина. В другое время он отругал бы Шурку, но теперь было недосуг. Чтобы отвязаться, недовольно сказал:

— Ей-бо, все вы, штраховские родственники, балахманные. Подойди к Соньке или ейному интеллигенту. У них дури твоего не меньше.

И не стал больше разговаривать. А гости уже захмелели, развязнее стал гомон за столом. Соня подняла рюмку, утёрла косточкой пальца слезу со щеки и сказала:

— Жалейте друг друга… И ты, Наца, и ты, Роман. Жизнь такая жестокая, даже порою подлая.

— Нашла, кому это сказать… — вполголоса, вроде бы про себя, заметила Дина.

Она сидела рядом с Худяковым. Тот сделал вид, будто не услышал столь непонятное замечание. Зато отец обдал Дину таким уничтожающим взглядом, что она скривилась и опустила голову. А Соня продолжала почти умоляюще, дрогнувшим от волнения голосом:

— Защищайте друг друга больше, чем себя!

Гости притихли, взволнованность Сони передалась и им. Но Дина снова не выдержала, обронила вроде бы в шутку:

— Нацу попробуй обидеть… — но скрыть злости в своём голосе не смогла.

— Горько! — не дав ей до конца высказаться, крикнула Соня.

И все со вздохом облегчения закричали: «Горько!». Молодые встали. Роман склонился над Нацей, но не в силах был коснуться её чужих, пересохших губ. Тогда она подхватила с затылка кончики вуальки, прикрылась — скорее ладошкой, чем подхваченным краем реденькой сеточки.

— Целуй, — шепнула, едва не плача. — Всё равно не отвяжутся. Ну!

Он прильнул к её губам, задержал дыхание и… долго не мог прийти в себя.

Гости пялили на них глаза — никакого впечетления. О них, о гостях, кажется, забыли. Бабушка Надежда Ивановна захлопала в ладоши, остальные тоже, а Тимоха, сам изнемогая от этого поцелуя, заорал:

— Сладко!

Молодые наконец сели. Тяжело дыша, взъерошенный жених потянулся к рюмке. Дина вышла из-за стола, направилась в свою комнату. Видеть такое было выше её сил. Хотел было Степан Савельевич остановить дочь, призвать к порядку, но бабушка перехватила инициативу:

— Подарки! Пошли подарки смотреть! — И, уже выходя из-за стола: — Не какую-нибудь бесприданницу выдаём!

Все потянулись в боковушку, где на железной кровати с панцирной сеткой, на столике и просто в углу были разложены в общем-то не ахти какие подарки. Шурка заглянул в дверь между чужими спинами — в это время Соня показывала кастрюльки — и вернулся к столу, за которым оставался сидеть только Худяков. Обрадованный случаем, парень подсел к нему.

— Господин Худяков… Лексей Сергеич! Вы — человек…

Увидав, что парень захмелел, Худяков жестом остановил его и предложил:

— Давайте выйдем на воздух. Тут душно.

— Правильно! — согласился Шурка. — З-золотой вы человек, Лексей Сергеич! Я за маманю вам…

Вышли на крыльцо, освещённое по случаю гостей пузатым керосиновым фонарём, пристроенным под навесом. Стоял холодный осенний вечер. В воздухе висела липкая изморось, которая могла разохотиться надоедливым дождём или мокрым недолговечным снегом. Зябко передёрнувшись, Шурка тронул Худякова за локоть.

— Лексей Сергеич, душа горит! Жить не могу…

— Тебе, Шура, не следовало пить.

— Та рази я пью? Эт-т за друга. Мне, — схватил он Худякова за руку и, тараща луповатые глаза, в которых от напряжения блеснули слёзы, выдохнул: — …револьвер нужен! Одну скотину убить надо. — Отпустил руку Худякова и схватил себя за горло: — Вот так надо!

— Тс-с… Разве можно, Шура? — и показал взглядом в конец двора.

Из-за ворот выглядывал поднятый верх пролётки. В ней, должно быть, дремал нанятый Надеждой Ивановной извозчик. Предполагалось, что молодые первые дни останутся у Штраховых, в комнате девчат, а потом уже переберутся в Макеевку. Поэтому Дина прямо с вечера должна была уехать с бабушкой.

— Хорошо, — зашипел Шурка, — я тихо… Он, понимаешь, тятю угробил. На межевой камень… Сверху, с эстакады, нам с Серёгой хорошо было видать. На собрании, значит. Мы враз его узнали…

Алексей Сергеевич был наслышан от няньки, матери этих парней, про обстоятельства гибели её мужа Ивана Ивановича, поэтому начинал кое-что понимать. Но тут из сеней выглянул Серёжка.

— Ты куды запропастился? — спросил у брата.

— Сгинь! Я вот хочу всё про Абызова Лексей Сергеичу…

— Довольно, не надо больше. Пойдемте в комнату. Вы вот что, ребята, — строго осаживая Шурку, который ещё клокотал, предложил Худяков, — приходите к нам почаще. И не только, чтобы мамашу проведать. Поговорим спокойно… А пока — никому ни слова. Договорились? Ты присмотри за ним, чтобы язык не распускал, — наказал Серёжке.

— Могила! — охотно согласился Шурка.

В горнице продолжалось вялое застолье, а Тимоха, судя по всему, уже не первый раз пытался запеть:

— Ревела буря, гром гремел…

Его не поддерживали. Мария Платоновна собирала грязные тарелки, уносила объедки, на кухне ей помогала мать Романа, обе время от времени появлялись у стола и снова исчезали. Соня пыталась наладить разговор с Гаврюхой — парнем добрым, но туповатым, а Степан Савельевич, который уже хорошо подпил, поучал жениха, каким надлежит быть настоящему шахтёру. Нельзя сказать, что Роман слушал его с должным вниманием. Только бабушка витала над всеми.