Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Гармонь стояла на коленях у Шурки, Серёжка сидел слева и помогал ему находить пальцами пуговки нужных басов. Склонившись ухом к мехам, Шурка с глубоким чувством нащупывал мелодию песни, которая терзала его воображение:

— Ты куды пальцем тычешь? — останавливал его Сергей. — Ромка басы перебирал: вы — и — не — и — вей — и — теся… А ты уткнул палец и гудишь. Двоить надо басами, двоить!

И Шурка начинал сначала, с тем же неостывшим чувством:

— Вы не вейтеся, чёр-рные кудри…

В калитку кто-то вошёл. Вначале братья решили, что это сосед Гаврюха, но тут же поняли: не он. К ним подошёл и присел на лавочку Андрей Пикалов. Поздоровался с хозяйкой, а потом насмешливо сказал:

— Тебе, Шуруп, надо петь про рыжие кудри. Или они на больной голове темнеть стали? От чёрных мыслей, что ли?

— Все мои мысли в брюхе повисли.

— Ты над ним не смейся, — вступилась за своего постояльца Анисья Карповна. — У нас говорили: чем рыжей, тем дорожей.

Посмеялись, а потом Андрей предложил парням прогуляться. Под собачий брёх вышли за посёлок, где в сторону железнодорожной насыпи, по бережку ручья, который живился откачиваемой из шахты водой, тянулись кротовые бугры «каюток». Между ними светились костерки, мелькали размытые их отблесками силуэты — вроде пешее войско остановилось на ночлег. Этот земляной, разметавшийся, как сыпь, посёлок назывался в обиходе… скажем так — Голожо…вкой. Главной его приметой днём была бесштанная пацанва, что копошилась возле завешенных тряпьём ям.

Поручение Андрея, с которым он явился к братьям, было несколько необычным. Оказывается, из Юзовки от Валентина пришел человек и просил прислать двух-трёх надёжных парней, которые ни в каких организациях не состоят.

Прохаживаясь по склону балки вдоль фронта затухающих на том берегу ручья огней, Андрей несколько обескураженно пояснял:

— С собою ничего брать не велено. Ну — немного деньжат. И надо прийти в субботу на девятую линию. Знаете трактир Абдулы Тахтарова? Зайдите, закажите чего-нибудь. Должны вас куда-то позвать. Тут какая-то непонятная игра затевается, такие секреты, что и мне объяснять отказались. Скажут вам пароль — «свои ребята», а дальше уже объяснят, что надо делать.

Неловко было Андрею за такую скудость сведений. В разговоре с братьями он всё больше нажимал на их надёжность — это, мол, главное.

Посоветовались и решили Гаврюху с собою не брать. Он хорош там, где всё ясно, где до него подумали. И в субботу, вырвавшись с помощью Андрея пораньше, укатили в Юзовку на попутном извозчике — за полцены.

Ехали с большими надеждами на приключения. Если уж Андрею не доверили всего — дело не простое. Волновались, конечно.

Трактир Тахтарова выходил крылечком прямо на линию, то есть на улицу. Первая ступенька крылечка начиналась с подсыпанной жужелкой дорожки. Из большой комнаты — это был главный зал заведения — еще был выход во двор, где тоже имелись столы и даже беседка. Летом можно было не только поесть и напиться на свежем воздухе, но и уснуть под забором, не опасаясь, что тебя ночью разденут.

Пришли они к семи, уселись во дворе, облюбовав столик поближе к беседке — как им было велено. Не успели осмотреться, как подлетел половой — парень Шуркиных лет. У него фартук от шеи и ниже колен, голубая косоворотка — засаленные рукава по ветру.

— Чего закажем?

— Тебе некогда? — обиделся Шурка. — Налетел, передыху не дал… Позову, когда будешь нужен.

Они думали, что как только придут, им тут же — трах-бах! — и поручение. Поэтому и ужин не спешили заказывать. Закажешь, а съесть не успеешь. Но время шло, в животах бурчало. Тогда они взяли по куску кендюха с картошкой, по стопке водки. Для приличия.

А в трактире по-прежнему ничего не происходило. Добавилось несколько посетителей, кто-то приходил, кто-то уходил. Появилась пьяная компания с гармошкой.

Сербияночка Наташа, Что ты отчебучила: Три буханки хлеба съела — Ноги закорлючила!

Покуражились, поспорили, где им разместиться, и ушли в помещение. А братья всё чего-то ждали. Так прошло около получаса. В помещении чувствовалось заметное оживление, пьяной бабёнкой повизгивала гармошка, в паузах доносились выкрики. Да и тут, во дворе, за соседним столиком уселся какой-то тип и сразу заказал штоф водки.

Из помещения вышел, покачиваясь, мастеровой. Пиджак внакидочку, шёлковая рубаха перехвачена наборным ремешком, картуз примостился на самом затылке. Окинул взглядом двор и направился к братьям.

— Вы свои ребята? — По голосу слышалось, что он вовсе не пьян. — Вижу, что свои. Дело сделано, можно уходить.

Парни не сразу сообразили, что им дали отбой.

— Ну и дела! — сказал Шурка.

И, как бы вторя ему, — со двора донеслось:

В Назаровку возвращаться не хотелось, вечер был ещё не поздний, завтра — выходной. Не сговариваясь, пошли в сторону Сенного базара, в направлении Ветки.

После Романовой женитьбы братья стали часто бывать в доме Худякова и Сони. И не только потому, что ходили проведать мать и Таську. Когда ещё на свадьбе подвыпивший Шурка попросил Худякова раздобыть револьвер, Алексей Сергеевич неожиданно отнёсся к нему с большой серьёзностью. Попросил обязательно прийти к ним, обещал подумать, спокойно всё обсудить.

Разумеется, никакого оружия у конторщика с шахты «Ветка» не оказалось, но его человеческое участие в судьбе мальчишек было искренним, они это почувствовали. («Парни одержимы идеей мести, — высокопарно объяснял он Соне, — у них явно выражена идея фикс. Наш долг, Сонечка, помочь им не скатиться до уголовщины»).

Худяковы жили в казённой квартире. Весь посёлок назывался Казённым. Дома были приземистые, разлапистые, с каждого угла по квартире. Из деревянного коридорчика человек попадал в просторную кухню. К ней примыкали две комнаты. Большую из них Худяковы отдали Екатерине Васильевне с детьми. Там стояли три кровати: две детских и одна большая, полуторная, на которой мать спала вместе с Таськой.

Матери неплохо жилось у Худяковых. Ребята поняли это после одного случая… Федя Калабухов и Дуся построили дом на Смолянке. Правда, там ещё оставалась недостроенной конюшня, ещё Федя мечтал о каменном погребе, каретном сарае, капитальном заборе с дубовыми воротами. Но дом уже был. Дуся приехала на Ветку и забрала к себе мать и Таську. Екатерина Васильевна и Соня обнялись на прощанье, расплакались обе.

А через неделю мать вернулась. И опять они с Соней обнимались и плакали.

— Не для меня там жизнь, — рассказывала мать, вроде бы винилась перед сыновьями. — Зять хороший, работяшший. Да и Дуся: на руках дитё малое, другое за подол держится, а она всё успевает. И самовар мужу поставит, и тут же — свиньям запарку. Шастает по двору, аж подолом ветер делает. Ей за детьми и присматривать не надо. Ежели малой закапризничает, она ка-ак даст ему затрешшину — кубарем катится. И не плачет — вот что интересно! Зыркает, глаза ишшо пушше надуются, но матери не перечит… — И со вздохом разводя руками, Екатерина Васильевна признавалась: — Ненужная я там.