Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

«Напиться бы!» — мелькнула мысль во спасение. Жаль только, что кабаки были закрыты с осени четырнадцатого. Днём на базаре в Макеевке ещё можно было купить из-под полы бутылку какой-нибудь дряни. Предприимчивые люди, чаще всего в полувоенной одежде, нашёптывали проходящим: «Есть горючка, медок, денатурат…» Но чаще всего торговали «ханжой» — своего рода брагой, настоянной на махорке или кореньях самосадного табака. При невысоких градусах спирта она разила наповал — била в голову так, что глаза лезли на лоб, руки дрожали и даже на следующий день создавалась полная иллюзия тяжкого похмелья: головные боли, полуобморочное состояние. Но именно этого недоставало сейчас Роману Саврасову!

Решительно вернулся в комнату, откинул крышку сундука, нетерпеливо стал рыться в тряпках. Потом опрокинул, вывалил содержимое прямо на пол. Разгрёб всё и из пёстрой кучи выхватил Нацин ридикюльчик — шелковый, расшитый бисером, с металлической, в виде двух шариков, застёжкой. В нём она хранила небольшие семейные сбережения.

К чести Романа, он мало интересовался деньгами. Хватило бы до получки — и ладно. В нём жила уверенность, что уж на кусок хлеба всегда заработает. Вытащив содержимое ридикюльчика, сунул в карман пиджака, снял с вешалки казакин и выскочил из дома, даже не заперев двери.

Третью ночь подряд полк поднимали по тревоге часа за два до положенного времени. По казарме бежал дневальный и гнусавым, противным голосом орал:

— Уч-чебная рота! Па-адъём!

Так орал, что глаза закатывал. Случалось, в наряд назначали и хорошего парня. Но после дежурства, когда он мучительно — хоть спички вставляй в глаза! — боролся со сном, а остальные по-сволочному равнодушно храпели, после этого самый хороший парень вдруг обретал дурной, тупо злорадствующий голос.

— …па-адъём!

Едва дневальный раскрыл рот, Шурка вылетел из койки, присел возле спящего внизу под ним Семернина и стал обуваться. Быстро: три-четыре коротких, как удары, движения — и нога в портянке словно куколка! Юфтевые сапоги сели на ноги ладно и плотно.

— Ты что, в шароварах спал? — удивлённо спросил Семернин, сбрасывая с себя одеяло и шинель.

— Нет, я их на лету надел.

В казарме стоял собачий холод, потому что топливо в Петроград подвозили плохо, заводам не хватало. Но пожившему в артельном балагане эта казарма могла показаться светёлкой: тюфяки, набитые сеном, байковые одеяла, деревянный, натёртый кирпичём пол — уют, можно сказать!

Шурка выскочил в коридор, хлопали двери на втором и третьем этажах: самые прыткие, вроде него, уже спешили на улицу. Проскочил мимо дежурного у входа, хватанул полной грудью ледяной воздух, мокрый от близости Балтики. После прокисшей атмосферы казармы, где солдатики размещались как в пчелиных сотах, этот воздух резанул, освежил, высветлил мозги.

Через чуть освещённый газовым фонарём плац пробежал в угол двора, к солдатской уборной — длиннющей, очков на двадцать по обе стороны… Уже на обратном пути его догнал старший унтерофицер Паулутис. Отвёл на площадку с чучелами из соломы и рогожи, где обычно новобранцы отрабатывали приёмы штыкового боя. Туда не доставал свет фонаря.

— Не решаются товарищи. Не уверены, что другие полки поддержат.

— А они понимают, — спросил Шурка, — что нашими руками хотят удавить забастовку?

— Понимают… — вздохнул Паулутис. — Но не выйти из казарм… Это же приказ. Разоружат — и под суд. Решили так: если дело дойдёт до оружия — стрелять в небо. Передай своему отделению.

— Они сделают так и без нас.

А казарма уже гудела, как вселенская ярмарка.

— Первая р-рота, выходи строиться!

— Учебная рота-а… Смир-рна! Отставить. Оправиться!

В половине шестого им дали завтрак и по три чёрных сухаря с собой. Значит, опять уводили на целый день. Два батальона вместе с сапёрной и учебной ротами построились в колонну и поползли из ворот. По четыре в ряд, закинув винтовки на плечи, под собственный грохот сапог о мостовую.

…В промозглой темноте февральского утра, словно щупальца огромного спрута, на которых омерзительными волосками щетинились штыки, воинские части вползали в Петроград. Роты и батальоны выстраивались вдоль Невы, на мостах и поперёк улиц, разъединяя рабочие окраины, отсекая их от центральных площадей и Невского.

Учебную роту привели на Николаевскую площадь и поставили на противоположной от вокзала стороне. Офицеры, потоптавшись возле ещё закрытого трактира, ушли в вокзальный буфет. Остальные, составив винтовки поотделённо в козлы, отчаянно дымили махоркой, жались группками к стенам домов, где меньше дуло. Медленный рассвет, казалось, вовсе заиндевел, завис полумраком над городом. Подъезжали извозчики, опасливо останавливались в центре площади. Два ломовых проехали под арку на товарный двор.

— Тихо что-то, — подошёл Паулутис.

— Воскресенье, — ответил Шурка, — гудков не слышно.

Спокойствие на улицах Петрограда в то утро обмануло не только старшего унтер-офицера Паулутиса. Пожелал быть обманутым этой тишиной и командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Стачка, начатая путиловцами, в считанные дни охватила весь Питер, она перерастала в восстание, каждый её день казался высшим и последним напряжением. Женщины оставляли хвосты очередей, круглосуточно толпящихся возле булочных, и шли митинговать, вместе с демонстрантами напирали на полицейские патрули и армейские заслоны.

О событиях 25 февраля царица писала в Ставку Николаю: «Это — хулиганское движение. Мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение…» Царь успокаивал супругу: «Беспорядки в войсках исходят от роты выздоравливающих, как я слышал». А командующему округом отдал распоряжение: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки…»

Безлюдные, наводнённые лишь солдатами, казаками и жандармами улицы обнадёжили командующего, и он ответил царю телеграммой: «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».

Но затем оказалось, что спокойствие это было обманчивым…

Шурка видел, как к приходу поезда оживлялись не только извозчики. Подъезжал конный разъезд жандармов, появлялась полиция, какие-то подозрительные типы провожали глазами каждого выходящего из вокзала. Потом где-то поблизости за домами послышался рокот — будто на терриконе опрокинули вагонетку с породой, и чёрные камни катятся по склону, глухо соударяются, мощно шуршат…

На углу Лиговки и Невского проспекта остановилась группа конных жандармов. От неё отделился старший и направился через площадь, казалось, прямо к Шурке. Но не к нему. По Старо-Невскому выезжала полусотня казаков. Жандарм подъехал к хорунжему и, придерживая нетерпеливого коня, распорядился: