Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Войска тут давно стояли в окопах, успели подружиться с немцами. Понаделали лазеек в колючей проволоке, чуть не в гости ходили друг к другу. Наши даже немецкий стали осваивать: брод, камрад, мессер… Обменивали сухарь на ножик, портянки на галеты — не для выгоды, а больше от желания подружиться, сломать страх друг перед другом. И когда узнали о наступлении, послали двоих на ту сторону, чтобы договорились: вы, мол, никс шиссен, а мы, мол, за колючую проволоку прорвёмся, а дальше — никс геген. (Что означало — вы, мол, не стреляйте, а мы колючую проволоку прорвём, а дальше не пойдём). Конечно, всё это втайне от офицеров.

В ночь перед наступлением двое наших туда и отправились, а вернулся лишь один. Второго убили. В послений момент, как оказалось, немецкое командование заменило часть, которая занимала окопы на этом участке фронта.

…Когда Шурка, заткнув полы шинели за пояс, бежал в атаку — уже там, за колючей проволокой, чуть впереди машущего пистолетом прапорщика, в лицо им ударил немецкий пулемёт. Бежавший рядом Вася Егоров, котельщик из Екатеринослава, что тоже прибыл из последнего пополнения, сделал пару шагов в полуприседе и упал на снег — неуклюже, как куль с картошкой.

Воздух был пронизан летящими кусочками металла, и в каждом сидела смерть. Шурка почувствовал себя вне тела, вроде он — это уже его душа, летящая в стылое и безжизненное небо. А немецкие окопы — вот они, секунда-другая лёту. И ему вроде кто поддал в зад так, что влетел в траншею. Удар прикладом, выпад штыком — как учили на чучеле с соломой. Эх, ему бы нож или гирьку в кулак — ведь тесно-то в траншее с винтовкой. Нырнув под чужой приклад, он отбросил вставшего на пути солдата и навалился на пулемётчика.

Покатилось стоном «Ур-ра-а!». В траншею падали мужики его роты. И в это время, когда душа, кажется, возвратилась на место, почувствовал потрясший его удар в спину. Немецкий штык прошёл под правую лопатку и до соска на груди. В пылу боя по нему ещё пробегали, об него спотыкались…

Об этом, впрочем, он узнал уже в госпитале, в Царском селе, где лежал перебинтованный — чурка чуркой. А когда стал поправляться, узнал и другие страшные подробности того неудавшегося наступления. К ним в палату попал раненый одного из полков Сибирского корпуса, что наступал под Митавой южнее. Там солдаты отказались идти в атаку. Волынка тянулась несколько дней. Потом прислали какую-то «Дикую» дивизию, стали хватать зачинщиков бунта и многих участников. Начались расстрелы. Почти сто человек казнили перед строем, на глазах товарищей, а несколько сотен отправили в каторжные тюрьмы.

— Господи! — сокрушался солдат. — Что мне с тем немцем делить-то? В гробу мы видели его Мюнхен, как он нашу Рязань… Ведь разобраться — мужики такие же. Ни один фон-барон не сидит в окопе! Шурка слушал солдатика, который и расстрела избежал, и в наступление не ходил — он счастливо сломал ногу на болоте, когда тащил ящик со снарядами. Горько было за себя — большевик называется! В атаку бежал — вроде сам решил искупаться в Дарданеллах! Немца убил — и фамилию не спросил. «Что же получается? — размышлял он. — Всё знаю, всё понимаю, а делаю по-другому. И что страшно — почти все в таком положении. Сила на нашей стороне, а мы её применить не можем. Где нам жилу подрезали?»

Однажды, уже в начале февраля, прибежала молоденькая сестра милосердия: «Почему вы молчали, Александр? Ведь вы герой!» Его тут же перетащили в другую палату, стояло там пять или шесть коек всего, хотя палата была не меньше той, где двадцать. Весь госпиталь переполошился: скребли и мыли, меняли повязки и занавески. В палату пришёл цирюльник и предложил Шурке сбрить с лица рыжий мох, уже начавший кучерявиться. В другое время он подумал бы, но побриться в постели ещё раз он сможет… разве что после своей смерти. Согласился, но попросил оставить усы.

Мастер тут же оголил ему лицо, подстриг волосы и поднёс к глазам зеркало. Из него на Шурку смотрел рыжий мужик дурацки бравого вида.

Наконец, когда все пять или шесть героев сборной палаты были побриты и причёсаны, а атмосфера накалилась, как перед боем, к ним вошли двое военных и бледная, уже немолодая «девочка», которую они называли великой княгиней. В дверях застыл медперсонал. Один из военных — полковник, весь в орденах и нашивках — произнёс короткую речь о доблести русского оружия, о проливаемой нашими богатырями крови, на которой произрастает величие империи… «Рядовой Чапрак, увлекая за собой роту, первым ворвался в траншею врага, убил троих солдат и пулемётчика…»

«Если наверняка — так только один на моей совести, — подумал Шурка, — хотя, чёрт его знает!?»

Пока он думал, к нему приблизилась великая княгиня, держа в пальчиках Георгиевский крест. Присыпанное пудрой лицо её оказалось совсем рядом. Она приколола крест к его нательной рубахе и тихо сказала:

— Спасибо, солдат…

Все замерли, заворожённые торжественностью момента. Шурка выгнул грудь колесом и, как положено по уставу, гаркнул:

— Рад стараться, ваше («благородие» — к фельдфебелю, «величество» — к царю)… заколебался на миг — и со всей серьёзностью: — Ваша прелестность!

Великая княгиня удивлённо посмотрела на полковника, на того, кто носил за ним портфель, и улыбнулась.

— А он милый… Такие герои нужны в столице.

Все облегчённо вздохнули. Медперсонал прослезился.

Так Шурка после выздоровления оказался в столице в качестве командира отделения учебной роты. По тем временам это считалось «тёпленьким» местечком, и попадали на него не всегда путями праведными. Ему повезло. И случилось это незадолго до Февральской революции.

…Двадцать седьмого февраля, в понедельник, два батальона полка вместе с учебной ротой, как и накануне, подняли по тревоге и ввели в город. Учебную роту поставили в заслоны вдоль Невы, в виду Литейного моста.

С реки, укрытой льдом, тянуло пронизывающей сыростью. Офицеры поднялись на набережную, и поди знай, куда подевались. Им сверху в любой момент можно было подойти и увидеть всю роту. А тут, под берегом, сколько ни задирай голову — ниже третьих этажей полная неизвестность. Что в улице делается — не видать. Солдатам даже потоптаться для согрева негде — торчат по всему берегу верхушки ряжей, меж ними навален булыжник, покрытый ледяной коркой.

Возле берега, чуть в стороне, торчала вмёрзшая в лёд баржа. Напротив неё вскоре вспыхнул костёр, притягивая к себе согбенные фигуры солдат. Унтер Паулутис, оставленный в роте за старшего, взял из каждого взвода по два человека и послал на баржу: может, и нашим удастся ещё что-то стащить или выломать для устройства костра. Кто знает, сколько ещё придётся стоять, — совсем околеешь.

Но нынче события двинулись куда быстрее. Сразу после рассвета на том берегу из улицы стала вытекать толпа. Она вытягивалась к Литейному мосту, впереди шли люди со знамёнами и растянутыми над головами полотнищами. Упершись в начало моста, толпа застопорила и долго возбухала, роилась, затопляя на той стороне набережную. Какие-то люди стали отделяться от общей массы, спускаться на лёд. Вначале их было немного, должно быть, самые отчаянные. Горбясь под ветром, они двинулись по Неве сюда, прямо на цепи солдат.