Эдуард Зорин - Богатырское поле

Путь на Океан лежит через земли булгар. Много дней плыл я по Каме, которая вытекает из реки Неми. Сначала в Каму пала река Вятка, а выше Вятки Ик-река. В сорока верстах от Ик-реки пала в Каму река Белая Воложка, а выше Белой Воложки — река Чусовая. А в Чусовую-реку пала Сылва-река. Так называли их старожилы. А еще выше, говорили они, в горах пала в Чусовую река Серебряная, а от реки Серебряной потекла река Талга в реку Туру. Долго плыл я по Каме от реки Серебряной до Моложеи, в которую пала река Березовая. А еще выше Березовой пала река Вишера, а Вишера вытекла из Каменки, из гор, недалёко от Печоры-реки. Говорят, река Печора вытекает из Большой горы, — этого я не знаю и утверждать не могу.

Продолжая свой путь, мы перетащили лодии свои волоком и поплыли вниз по Печоре, время от времени приставая к берегам в надежде встретить местных жителей. Но никто не выходил к нашим стоянкам. На пеньках в лесу мы оставляли товары для обмена, а наутро рядом с нашими товарами находили шкурки соболей и черных лисиц. Мы забирали меха, и тогда местные жители забирали наш товар. Так мы торговали с весью, не видя никого в лицо.

А потом пришла большая беда. Люди уходили на охоту и не возвращались. Исчезла дичь. Подули холодные ветры, лодии вмерзли в лед. У нас не было пищи, и тут началась страшная болезнь, которая поразила меня и всех моих спутников…

Однажды я впал в забытье, а когда очнулся, то увидел, что нахожусь в шатре один. У потухшего костра тоже не было ни души. Я долго кричал и звал своих друзей, хотя давно уже понял, что они далеко и мой голос не дойдет до них…

Так я остался один, а впереди еще была суровая зима.

В те дни, когда солнце лишь на миг показывается над землей, чтобы в следующий миг снова скрыться за белой стеной непролазного леса, я не раз проклинал себя за свое безрассудство…»

Долго еще читал Хаир Бюлюк пергаментный свиток. Потом в полной тишине свернул его, неторопливо перевязал шелковой лентой и положил в шкатулку.

— Так написал Мамель Ювар, — произнес он после долгого молчания, — человек, ходивший к Океану…

— Но он не достиг его! — воскликнул Ярун.

— На все воля аллаха, — потупил глаза Хаир Бюлюк.

Никитка в изумлении покачал головой, — он никогда не думал, что земля столь велика. Великим казался ему путь от Владимира до Булгара, еще больше был путь до Царьграда. Далеко от Руси лежит Хорезм. Но к Океану еще не ходил никто.

— Вот видишь, Никитка, сколь много чудес на земле, — говорил Ярун, когда они возвращались домой, — И прикинь-ко, неужто и русский человек не дойдет до Большой воды? Неужто я так и помру, не поглядев Океана?!

Тут только Никитка понял: так вот какая дума взяла в полон неугомонного Яруна, так вот почему велел он Мамуку закупать мечи!

— Аль и впрямь решил повидать Большой воды, дядько Ярун? — спросил он купца упавшим голосом.

— А что, булгар будем дожидаться? Мы-то, чай, и сами с усами, — удивился Ярун. — Не гляди на меня так. Тебе с Мамуком возвращаться во Владимир. Левонтию передай: моя задумка верная. — И, помолчав, добавил: — Попомни меня, Никитка: ляжет наша земля до самого Океана. А спросят, кто же первым этакую даль, прошел, — ответим: мы, русские…

Шли через Москву на Чернигов, на Киев и далее, к берегам Русского моря, длинные купеческие обозы. На разбитых колеях тряслись повозки, груженные всяким добром, сидели на мешках разморенные жарой возницы, лениво взмахивали кнутами, не давая задремать лошаденкам; по обочине в репейнике и уже потемневшей от знойных ветров траве скакали вои — стерегли дорогой товар. В дороге всякое может стрястись. Оттого и купцы, и их подручные тоже были в кольчугах и при топорах…

Воловик обогнал один такой обоз на Пекше, потом второй — на Киржаче. На Киржаче он попоил коня, сам искупался в прохладной воде. Пока конь пощипывал травку в густом прибрежном кустарнике, повалялся на горячем речном песке, погрел онемевшие от долгой езды бока.

Отдохнув и одевшись в еще не просохшую от густого пота однорядку, Воловик нащупал на груди тугую ладанку. Не потерять бы ненароком: в ладанке письмо Ярополка к московскому огнищанину Петряте.

— Ладанку храни пуще жизни, — напутствовал князь Воловика. — Передашь Петряте из рук в руки… Сделаешь все, как велено, — награжу, не сделаешь — сниму голову. Слово мое княжеское, верное…

«Трудно служить у молодою князя, — думал Воловик. — С утра не знаешь, что у него на уме. То сидит у оконца в гриднице, зевает, крестит рот, то сзывает бояр, пьет с ними и веселится. О дружине забыл; о своих, владимирских, не радеет, все больше вокруг ростовские да рязанские…»

Вздохнул Воловик, очнулся, стегнул замедлившего бег коня, зло прикрикнул:

— Н-ну у меня!

Конь покосился на хозяина добродушным глазом, фыркнул, тряхнув головой, застучал копытами по бревенчатому настилу моста.

Воловик прикинул: до Москвы неблизко, засветло не добраться. А вокруг все леса да леса — черной стеной встали по краям дороги. За высокими соснами — лешачий сизый полумрак. Самое место для татей. Выползут так-то на дорогу с кольем да шелепугами — на помощь не позовешь, а позовешь — все равно никто не отзовется: объедут опасное место за две версты…

Только подумал так Воловик, только посмотрел с опаской по сторонам — а они тут как тут. Высыпали из-за поворота, в бороды ухмыляются, ножичками поигрывают.

— Далеко ли путь наладил, сердешный?

— Посланный я, великого князя Ярополка Ростиславича человек, — сказал Воловик, со страхом глядя, как осаживают его коня: с одной стороны безносый, с гривной в ухе, с другой стороны безлобый, весь в густой бороде, с гривной на шее. А тот, что спрашивал, свирепее всех с лица: губы тонкие, злые, улыбка как у змеи.

— Добрый конь у посланного великого князя!

— Добрый конь! — отозвались бродяги.

А Воловик будто окаменел в седле — сидит, слова не вымолвит. Уж когда потащили с ног сапоги, очнулся, выпрямился, завопил:

— Ратуйте!

— И, миленький, вопи не вопи, а от нас не уйдешь, — сказал атаман.

— Нерадец, — позвали из кустов.

Атаман недовольно оглянулся, шагнул в лесную чащу. Бродяги сдернули Воловика с седла, стали ловко облегчать его: сняли однорядку, сапоги сафьяновые, шитые серебром, шапку, отороченную соболями, бархатные порты и шелковую рубаху. Разглядывая вещи, ухмылялись, потряхивали их — нет ли золота. Золота при Воловике не было, и это разозлило бродяг. Один из них дал Воловику затрещину, другой пнул его.

Из лесу вышел Нерадец, посмеялся над мужиками:

— Калики вы безродные… Кого бьете? Княжеского милостника… Глянь-ко, раздели — в чем мать родила. Негоже вою ходить с открытым срамом. Дайте ему порты, дайте и рубаху.