Эдуард Зорин - Богатырское поле

Был Володарь доверчив и прост. Белое называл белым, черное — черным. И не мечтал ни о чем ином, как только о том, чтобы люди были лучше и чтобы каждый занимался любимым своим делом: оратай орал пашню, кузнец ковал орала, гончар обжигал горшки, мостник прокладывал дороги, а серебряник лил для женщин красивые украшения. Он же, Володарь, будет мять кожи, дубить их и выделывать юфть для сапог и седел и дорогой разноцветный сафьян. Заждалась Володаря дома жена, дети ждут его с гостинцами. А пуще всего соскучились свои же руки по настоящей работе. Не о ратных подвигах мечтал Володарь, и отец его, старый кожемяка, не мечтал о ратных подвигах. Однако, ежели случалось, не хуже других и он рубился с погаными, и не для-ради княжьей милости, и не за гривны, а потому, что зпал: придут половцы из степи, пронесутся по русским городам и весям, дымом окутают русскую землю, жену и детей уведут в полон. О земле своей думал отец Володаря, и Володарь думал о земле. Что же до князя, то и он, как и многие друзья его, владимирские ремесленники, помышлял лишь об одном: не ворогом, не половецким ханом принят князь на Руси, не грабить, а правый суд вершить, не лиходействовать, а беречь отцово и дедово. А ежели в собственной своей вотчине правит, как поганый, ежели свой народ обирает да награбленное раздает подручным, то принять такого князя — все равно что волка пустить в овчарню…

За мыслями своими поотстал Володарь от Всеволода с Давыдкой, стегнул плеточкой коня.

В сосновой роще солнце было милосерднее. Лес встречал их теплым запахом хвои и сырым грибным духом. Нагнувшись с седла, Володарь заглянул под кусток: вот они где попрятались! Десятка два маслят, мокрых да упругих, будто желтые собачьи носы, блеснули под молоденькой елочкой в пожухлой траве. Хорошо бы их сейчас в лукошко, чтобы на привале поджарить на костерке. Вкусно пахнут молодые маслята, приятно похрустывают на зубах.

Давыдкин желтый кафтан просвечивал сквозь деревья далеко впереди. Володарь нагнал своего товарища. Теперь они скакали рядом, остальные дружинники — чуть позади.

Светлая полоска заката, расстелившаяся по краю неба, быстро сужалась. В лесу густо клубилась ночная тьма. Кони тревожно фыркали, мотали головами. Дружинники переговаривались между собой вполголоса.

Всеволод подъехал к возку, в котором дремал Михалка, склонился, заглянул под полог. Михалка пошевелился, чужим, ослабевшим голосом сказал:

— Совсем худо мне, брате. Грудь горит — не дотяну…

На севере ворочались тучи, полыхали беззвучные зарницы. Всеволод спрыгнул с седла, передал коня доезжачему. Весь остаток ночи он протрясся в повозке, бережно придерживая голову заходившегося от жестокого кашля брата.

К утру Михалке полегчало.

Трудно, ох как трудно было Аленке в разбойной ватаге Нерадца. Не привыкла она к кочевой жизни; тошнило ее от атамановых грубых объятий. Никак не могла изгладиться из ее памяти та страшная ночь в Суздале, когда люди Нерадца вломились в Вольгину избу, изрубили Фефела, надругались над хозяйкой. Если бы не атаман, то и с Аленкой бы сделали то же самое, но Нерадец сказал каликам, что девушка эта — его добыча, и те покорно отступили.

Но лучше ли было ей в милости у атамана?! Нерадец пугал ее своей жестокостью. Привык атаман повелевать в ватаге. И когда Аленка не подчинилась ему, взял ее силой…

Все дальше и дальше уходила ватага от Владимира — шла по лесам, сторонясь больших дорог. Нерадец хорошо знал места — уже не впервой ему было ходить по земле вятичей. А теперь была у него думка податься к северу — сначала на Москву и Ростов, а из Ростова — в Новгород.

После нечаянной встречи с Воловиком увел Нерадец ватагу свою в леса, и вовремя: по дороге на Москву прошла дружина князя Юрия Андреевича. О Юрии Нерадец был наслышан, знал: хоть и набожен князь и нравом не жесток, но к бродягам не питает почтения. Попадись ему Нерадец с ватагой — худо бы пришлось.

Однако долго в лесах тоже не протянешь: припасы подходили к концу. Дичью калик не прокормишь, и тогда решил Нерадец заглянуть в селение, что на излуке Клязьмы, верстах в пятидесяти от Москвы. Из лесу деревеньку хорошо было видать — вся как на ладошке: пяток изб, церковка, огороды. Наезд калик на такую деревеньку — сущее бедствие.

Едва потянулся народ к заутрене, как невесть откуда навалились нищие — безногие, безрукие, в струпьях и грязном рубище.

— Пода-айте милостыньку!

— Христа-а ради!..

На самой паперти сидел Порей, рвал на груди рубаху, показывал натертые цепями раны, колупал грязными пальцами гноящиеся струпья на груди и на животе. Бабы охали, бросали в шапку кто что мог: одни — куски хлеба, другие — репу, кто сыпал пшено, кто — рожь. Атаман тут же забирал все собранное каликами себе, у тех же селян выменивал на брагу.

Ночью, оставшись на сеновале старостовой избы, Нерадец говорил Аленке о своем житье. Разнежась, рассказывал с подробностями, пугал ее, и без того едва живую от страха.

Отец Нерадца был мостником в Чернигове. Хорошим был мастером, всеми уважаемым человеком. Справно работал. С детства приучал он и Нерадца к своему нелегкому ремеслу, брал с собой на починку дорог, на строительство мостов. Но раз случилось так — чего-то не доглядел старый мастер. Подгнила у моста слега, а проезжал по нему княжий тиун. Ступил конь на подгнившую слегу — мост и провалился. Конь сломал себе ногу, а сам тиун повредил ребро. Избили Нерадцева отца за недосмотр. Три дня пролежал он, на четвертый преставился. А перед смертью клял свою судьбу, и князя клял, и мостникова старосту. Помирая, сказал Нерадцу:

— Видишь, сыне, отца своего? Гляди получше да запоминай. Не за татьбу, не за воровство страдаю — за честный труд. Лучше бы уйти мне в леса, гулять вольно, есть, пить, горя не знать… Не делайся мостником, брось пилу, молоток. Топор за пояс — и поминай как звали!..

Испугался Нерадец отцовых страшных слов. Про себя решил — это он от обиды. Пойду-ка я к мостникову старосте. Может, пожалеет, приглядит какую работу, не помирать же с голоду. Но тот гулял на свадьбе и не пожелал говорить с Нерадцем. Пошел Нерадец к нему во второй раз — поглядел, поглядел на него староста и велел гнать со двора: мал еще. Обозлился Нерадец и поджег старостову избу. Ярко горела изба, много добра в ней пропало. А Нерадец радовался: вот и сквитались.

Той же ночью ушел он из Чернигова. В Киев подался; тогда все говорили: в Киеве жизнь привольная. Может, там нужны мостники? — думал Нерадец. День шел, два шел, прибрел в деревню. А в деревне стояли калики. Заманили мальца, привели к атаману. Приласкал его атаман, напоил, накормил.

— Ты куда, отрок, путь наладил?

— Иду в Киев, — отвечал Нерадец. — Говорят, в Киеве жизнь легкая. Отец у меня был мостником, наймусь мостником и я.