Эдуард Зорин - Огненное порубежье

— Не бабье это дело. Тебе пироги печь да детишек нянькать.

— Как же, с тобой наняньчишься, с жеребцом-то…

— Тьфу ты, — отплевывался Зихно, — Право дело, не язык у тебя, а сущее помело.

Долго ли, коротко ли шли, а все же добрались они до Новгорода-Северского. Спрашивая на торговище у мужиков, разыскали Киршу.

Правду говорили странники, справно жил богомаз. Залюбовались они, остановившись перед его избой. Не изба, а резной пряник.

— Чо глядите не наглядитесь? — окликнул их мужик с палючими, навыкате, глазами.

— Шибко красивая изба, — сказала Злата. — Глазу загляденье, а жить в ней, поди, еще лучше.

— Как жить, ты меня спроси, — сказал мужик с улыбкой.

— Не Киршей тебя зовут? — живо обратился к мужику Зихно.

— Верно, — ответил мужик и вытаращил на богомаза глаза. Долго глядел так, онемев от изумлении. Слова выговорить не мог.

Зихно сам поспешил ему на помощь:

— Нешто забыл?

— Зихно?!

— Он самый.

— Да каким тебя ветром занесло? — обнял Кирша богомаза.

— Идем мы из самого Суздаля, — сказал Зихно. — Малость в Смоленске подзадержались, не хотели отпускать, хозяева хлебосольные оказались.

— Экой смешливый ты, Зихно, — улыбнулся Кирша.

— Какова погудка, таковы и сани, — ответил богомаз. — Без шутки нынче и дня не проживешь.

Вошли в избу. Хозяйка в окошко увидела их, поджидала у самого порожка. Толстая, рыхлая, носик в пухлых щечках утонул, как в белой булочке, короткие ручки на запястьях будто ниточкой перетянуты.

— Встречай, Лика, дорогих гостей, — сказал Кирша. — Зихно к нам, вишь, пожаловал. Сколь уж лет не виделись…

Хозяйка поклонилась, закудахтала невнятно, всплескивая ручками, засуетилась по комнате. То одно схватит, то другое. Не знает, куда усадить гостей.

— Садитесь в красный угол, — указал им на лавку Кирша.

Устали Зихно со Златой с дороги, сели на лавку без сил.

— А худющий ты стал, Зихно, — сказал, усаживаясь напротив, Кирша.

— Небось похудаешь, коли три дня не едали.

— Да что же это я?! — бросилась к печи Лика.

Скоро перед Зихно со Златой появились пироги с рыбой, с черникой, жареное мясо, огурцы, широкие ломти черного хлеба. Лика принесла из ямы холодного квасу в запотевшем глиняном жбане. Поохала и тоже села с краю перекидной скамьи, подперла щеку пухлыми пальчиками.

Наевшись пирогов и напившись квасу, Зихно размяк, срыгнул и распустил на животе кушачок. На сытое брюхо и беседа хорошо складывается. Разговорились два богомаза. Рассказал Зихно хозяевам о своих скитаниях, Кирша поведал о своих.

Чего уж там, и его не шибко баловала жизнь. Всякого довелось хлебнуть: и горького и сладкого. Горького-то больше.

— Беспокоят нас на окраине половцы, — говорил он глухим голосом. — Ты вот только с кистями да с краской, а мне и с мечом хаживать довелось. Не мирное у нас порубежье. Огнем опоясано.

Он понизил голос до шепота:

— Лика-то моя… Да что там говорить, спас я ее от половецкого полону. Почитай, у смерти отнял. Сирота она. И отца и мать ее пожгли окаянные.

— Пошел бы обратно в Новгород…

— Назад дороги мне нет, — вздохнул Кирша. — Прирос я сердцем к здешним краям. Как бросишь нажитое?..

— Изба у тебя ладная.

— Да разве я о том? — удивился Кирша. — Я о людях. О том, что в сердце своем нажил, о том, что выстрадал. И Лику от родных могил в какую даль уведу?

— Что верно, то верно, — согласился Зихно. — Каждому из нас своя дорога.

— И тебе бы осесть, — осторожно заметил Кирша.

— Не осяду, — сказал Зихно. — Вот только Злату жаль. Измаялась она со мной.

Долго говорили мужики. Наутро Кирша привел в избу вертлявого, с острым, как у мыши-полевки, лицом, низенького монаха. От монаха попахивало бражкой, и Зихно, блаженно зажмурил глаза, потянул в себя хмельной дух. Монах тихо и юрко двигался по комнате, улыбался, растягивая узкие губы, из-под которых виднелись частые и острые зубы.

— Нифантий, — назвал его Кирша.

Монах быстрым взглядом окинул богомаза, сел на лавку и жадными глазами обшарил еще не убранный стол. На столе валялись объедки пирогов, стоял жбан с недопитым квасом.

— Ты на стол-то не гляди, не гляди, — предупредил его Кирша. — Не будет тебе нынче меду. Уже с утра хмелен.

— С медком-то на душе благостней, — пропищал Нифантий. — Как же его не пить?

— Ты пей, да дело разумей, — строго сказал Кирша. — А дело к тебе вот какое. Мужик, что напротив тебя сидит, богомаз, Печерскую лавру расписывал. Нынче пришел к нам, и отпустить его нам совестно. Пущай оставит по себе добрую память.

— Пущай, — согласился монах.

— Об том и разговор. Ступай с ним в монастырь и скажи игумену, что я его заместо себя посылаю… Еще кланяться будете, еще попросите остаться. Мое слово верное — другого такого богомаза вам не сыскать.

— Что тобой сказано, — кивнул Нифантий, — то для нашего игумена закон.

Кирша довольно улыбнулся, разгладил бороду.

— Вот и ладно. А теперь в самый раз и медку.

Выпили. Закусили. Вышли со двора, монах — впереди, Зихно — чуть поодаль.

По улице валила густая толпа.

— Пожар, что ли? — удивился Зихно.

— Не, — сказал Нифантий, останавливаясь у ворот. — Сказывают, князь наш в поход на половцев собрался.

Над толпой высились всадники, гудели рожки и дудки. У городских ворот алел княжеский прапор.

— А князь-то где, князь-то? — вытянул шею Зихно.

— Вона он, — кивнул монах. — Ты под прапор, под прапор гляди.

Среди поднятых копий покачивались шеломы. Воинство втягивалось в ворота, и здесь было совсем не протолкнуться. Работая направо и налево локтями, Зихно едва поспевал за юрким Нифантием. Оглядываясь на них, мужики огрызались. Громко голосили бабы.

Воинство прошло, и толпа, давя друг друга, хлынула вслед, подхватив монаха с богомазом. Тут уже не зевай, тут уж только перебирай ногами. Не то упадешь — затопчут.

Слава тебе господи, живыми вынесло за ворота! Перевел Зихно дух, высмотрел в толпе Нифантия: на монахе ряса смята, скуфья сползла на ухо.

Воинство двигалось от ворот по полю, растянувшись на добрые две версты. Пыля ногами, следом за ними бежали ребятишки. Бабы, стоя на пригорке, утирали слезы.

— Ужо поплатятся за все поганые, — говорили мужики. — Будет им озоровать на нашей стороне.

По дороге в монастырь Нифантий рассказывал:

— Еще нынешней весной ходил Кончак на Русь, послал сказать Ярославу черниговскому, будто хочет мира. Коварен степняк. Посла-то отправил, а сам задумал недоброе. Поверил ему Ярослав, снарядил на Хорол своего боярина, — дескать, ежели Кончак просит мира, то и мы о том же радеем. Нам половецкие степи не нужны, своей земли в полном достатке. Добр Ярослав, сердцем — ребенок, злого умысла не разгадал. А когда прислал к нему великий князь Святослав своего человека сказать, чтобы не верил он Кончаку, поздно уже было. Тогда-то и решил Святослав идти на половцев всею силой. Пристали к нему и другие князья: Рюрик Ростиславич, Владимир Глебович и Мстислав Романович. Владимир и Мстислав — те молоды были, все рвались в сечу, но Святослав решил сперва все разведать: что да как. Привели к нему купцов, стал он их расспрашивать: где ехали да что приметили. А приметили они многое. Пришли, мол, половцы с самострельными луками, такими тугими, что натянуть их могут только пятьдесят человек. А еще похваляется Кончак басурманином, который мечет живой огонь…