Эдуард Зорин - Огненное порубежье

Князь не поднял головы, Словиша продолжал разглядывать шапку, только Ратьшич потянулся к поясу, и Давыдка не мог оторвать от него завороженных глаз.

Вдруг Кузьма откинулся и резко подался вперед — в воздухе что-то сверкнуло. Давыдка почувствовал, как его ударило в грудь, пошатнулся, опустил взгляд и увидел торчащий из кафтана тупой конец сулицы. Он потянулся к нему руками, хотел вытащить, но, не дотянувшись, стал медленно валиться на бок.

Словиша надел шапку. Князь поднялся с пенька и вскочил в седло. Только сейчас Евпраксия заметила, что на поляне не было ни Данилы, ни псарей, ни собак. Охота шла стороной — лай и крики слышались в другом конце леса.

А здесь стояла тишина. На скрюченное тело Давыдки, на его удивленно раскрытые глаза падал тихий снег. Падал и уже не таял. Еще раскачивалось, позвякивая, стремя — конь склонял к хозяину маленькую голову и косился на боярыню.

Евпраксию разрывал крик отчаяния, но закричать не было сил.

Снег пошел сильнее, теперь он занавесил всю даль, скрылась опушка леса. Резвая поземка деловито заметала редкие следы…

Ярун прибыл в Киев в недоброе время. Еще издалека заметил он низко стелющийся над холмами дым и вырывающиеся из него языки пламени. А когда подъехал ближе, то увидел, что половина города охвачена огнем. Полыхало и под Горой и на Горе.

Мужики, толпившиеся на пристани, говорили, что загорелось в палатах у нового митрополита Никифора, а потом огонь перекинулся на посады.

— Да что же вы стоите, братцы? — накинулся на людей Ярун.

— А мы что? А мы ничего, — говорили мужики. — Нешто в огонь лезть?

— А хошь и в огонь. Этак-то весь город, вся красота погорит.

— То Никифора, грека, проказы…

— Кара небесная. С ей разве управишься?

Ярун сбросил зипунишко, заворотил рукава рубахи, выдернул из телеги топор. Взмахнул им в воздухе.

— А ну, кто смел! — и побежал, криками собирая вокруг себя людей.

Когда вскарабкались на берег, когда ударил в лицо яростный огонь, толпа разрослась. Мужики полезли на крыши, защищая лица от густо осыпавшихся с почерневшего неба искр, стали ворочать обуглившиеся бревна, бабы, выстроившись в ряд, подавали им ведра с водой.

По улицам метались испуганные кони; коровы и овцы, мыча и блея, жались к частоколам. В сумятице ползли забитые домашним скарбом возы. Мужики, скаля белые зубы на почерневших от копоти лицах, матерились:

— Бес вам под ребро! А ну, давай в топоры!..

Хватали растерявшихся возниц за полы кафтанов, стаскивали с телег. Бабы истошно вопили, ребятишки путались под ногами, цеплялись за бабьи сарафаны.

Огонь, гонимый западным ветром, шел клином на Гончарную слободу, и гончары работали злее всех.

— Погодите, — говорили они кричникам, — остановим пожар здесь, все вместе подсобим и вам.

Над городом плыл тревожный колокольный звон. На Горе что-то ухнуло, к небу поднялся сноп искр.

— Догорел Никифор, — злорадствовали мужики.

— Всякая сосна своему бору шумит, — говорил Ярун, глядя на бегущих в гору дружинников.

— Князя нынче в городе нет. Подался в Любеч, — толковали в толпе.

— Вот и постарался митрополит…

— А ему что? Ему ничего. Завтра нагонят плотников, срубят новые палаты.

— Да нам каково?

— Налегай, ребятушки! — кричал Ярун, задыхаясь от дыма.

Давно не играл он топором, но, видать, осталась еще в руках былая силушка. Бревна стонали и ухали под его ударами. Отрезанный от посада огонь постепенно затухал. Над малиновыми угольками курились синие дымки.

Но, потухнув в одном месте, коварный огонь тут же вспыхивал в другом.

Всю ночь никто в городе не сомкнул глаз. Но еще и утром стлались над Киевом зловещие дымы.

Люди валились от усталости, падали посреди улиц, засыпали мертвым сном.

Ярун спустился к берегу на свою лодию. Вдоль всей пристани на Почайне горели костры. В медяницах закипала еда, мужики отмывали в Днепре закопченные руки, дивились сделанному:

— В народе — что в туче: в грозу все наружу выйдет.

— А где купец? — спрашивали иные. — Эко он с топором-то. Крепкий, видать.

— Купцы — народ бывалый. А и верно — где купец?

Яруна искали по всему берегу. Прискакали дружинники, тоже спрашивали, куда подевался купец.

— А вам-то он на что? — интересовались люди.

— Митрополит кличет.

— Спохватился…

— А где он был во время пожара?

— В соборе молился.

Ярун вышел к дружинникам. Прятаться от митрополита не было ему никакой нужды. Торговать — не в зернь играть. А путь ему еще предстоял не близкий, и помощь Никифора была бы в самый раз.

Ехали через пепелище, мимо скорбно копающихся на месте сгоревших изб мужиков, баб и ребятишек. Погорельцы складывали в кучу все, что могло еще сгодиться в хозяйстве: ножи, топоры, миски… Немногое пощадил огонь, немногое удалось спасти.

Ярун ожидал увидеть на Горе одни только головешки и очень удивился, когда за воротами предстали новенькие терема, окруженные крепкими хозяйственными постройками. Митрополичьи палаты сгорели — это верно, с них все и началось, но остальное отстояли дружинники и вои.

Святослава в городе не было, митрополит принял Яруна в княжеском тереме. Дружинники ввели купца в сени, а сами вышли.

Никифор был маленького роста, суетлив и разговорчив. Тревожная ночь оставила у него под темными, как маслины, глазами лиловые полукружия, сквозь смуглую кожу лица проступала бледность.

Ярун сидел на лавке, пил принесенный из ледника холодный квас и рассказывал о своем хождении к Дышучему морю.

— Дорога в те края долгая и опасная, летом солнце — день и ночь на небе; зимой — сплошная ночь. А время самоядь определяет по палочке с углублениями: отрежет одну дольку, отрежет другую. Когда палочка станет совсем короткой, скоро придет зима… Живут они в шатрах из оленьих шкур, которые называют чумами.

— И много у них оленей? — спрашивал Никифор, перебирая четки.

— Много. Столько оленей, что и не счесть. Едят они оленье мясо, одеваются в олений мех, вместо коров — оленьи шкуры. Много там лисиц, и песцов, и пеструшек. Пеструшек иной раз случается так много, что они покрывают землю целыми полосами, вскарабкиваются на чумы и даже падают через верхнее отверстие в огонь.

«Богата Русская земля на север и восток от Киева. А древний Константинополь дряхлеет», — с грустью думал Никифор. Хиреет торговля, венецианские и генуэзские купцы ведут себя в Византии, как на завоеванной земле. Не лучше и крестоносцы, эти орды изголодавшихся, оборванных и алчных рыцарей…

Ярун рассказывал:

— А поклоняются самояди Нуму, который обитает на небе.

— Так же как и Христос?

— Нум не имеет тела, он подобен небу, но им сотворены все земные существа, а также сама земля и звезды. Нум добр, величествен и силен, но он слишком велик, чтобы следить за всем человеческим родом. Управление людьми он доверил тадебциям, невидимым существам, одаренным от Нума сверхъестественной силой. Они распространены по земле и по воздуху и иногда являются людям в образе человека, но не всем, а только тадибам — так самоядь называет кудесников.