Т. Гедберг - Варрава

— Но Рим — не Троя; между ними есть маленькая разница, — заметил Тигеллин.

— Рим! ненавижу я его! — воскликнул сердито император. — Противен он мне своими грязными, кривыми и узкими улицами, и мне бы хотелось видеть в моей резиденции просторные площади, широкие правильные улицы, сады и монументальные постройки, как было в Фивах, например, а также в Мемфисе, Вавилоне. То были, действительно, города, и в этом отношении я не могу не позавидовать и Нину, и Сарданапалу, у которых были резиденции, достойные их.

Этот разговор цезаря с Тигеллином происходил в одной из грандиозных зал того колоссального здания среди других дворцовых построек Палатинского холма, которое было небезызвестно веселой римской молодежи под названием «Domus transitoria», под которое Нерон занял не более и не менее, как все пространство между Палатинским и Эсквилинским холмами.

— Смею думать, что и цезарю нельзя пожаловаться на тесноту в этом дворце, — с улыбкой заметил Тигеллин.

— Тесноты, конечно, особой нет; но все же было бы приятнее не иметь по соседству всех этих частных построек, и я не без удовольствия увидал бы их снесенными отсюда: по крайней мере, был бы тут простор и было бы чем дышать.

— Цезарь, разумеется, изволит шутить.

— Нет, я говорю очень серьезно, — как-то нетерпеливо проговорил Нерон.

Тигеллин пожал плечами как бы в недоумении и затем прочитал стих Еврипида:

«После смерти моей хотя бы весь мир потонул в пламени».

— Зачем после смерти: лучше же пусть, пока я жив, погрузится он в море дыма и огня, — возразил Нерон. — Все же это будет веселее, чем пропадать с тоски за неимением какого-либо развлечения.

Говоря это, Нерон не придавал своим словам серьезного значения. Страдания вследствие необузданности в своих желаниях и страстях тем особого рода заражением крови, что так часто доводило восточных деспотов до буйного безумия, он бывал склонен украшать иногда свою речь гиперболами, создававшимися в его извращенном воображении, и различными уродливыми фантасмагориями и не раз позволял своей фантазии громко разыгрываться на эту тему без всякого серьезного намерения обратить Рим в груду пепла. Но легкомысленными речами он вскоре заставил своего злого гения Тигеллина задуматься над возможностью пожара Рима гораздо серьезнее, чем об этом думал он сам, и когда, вскоре после вышеприведенного разговора, Нерон собрался уехать на некоторое время из Рима в свой загородный дворец под Анциумом, Тигеллин в самую минуту его отъезда дал ему понять намеками, что он может рассчитывать получить вскоре в своем анциумском уединении одно из самых потрясающих известий, так как он готовит для него нечто изумительное.

И действительно, грандиозность и ужас готовившегося для Нерона зрелища превзошли даже и его ожидания.

В Анциум Нерон отбыл 17-го июля, а через два дня после его отъезда Рим тонул в море огня и клубах черного дыма. Было замечено, что этот знаменитый пожар, столь богатый прискорбными последствиями не только для беднейших классов римского народонаселения, но и для самого императора, вспыхнул как раз в самую годовщину того дня, в который четыре с половиною века раньше Рим был предан галлами огню и мечу. Пожар начался по соседству с цирком, откуда, найдя себе обильную пищу в окружавших этот колосс харчевнях, лавках и складах различных легко воспламеняющихся материалов, быстро распространился и, раздуваемый ветром, ринулся, было, к Палатинскому холму. Но здесь, на минуту остановленный крутизной его ската и циклопскими дворцовыми постройками, огненный поток обратился назад и, разделяясь на два рукава, с двух сторон обогнул холм у его подошвы; опустошил своими огненными языками Велабрум и форум, после чего перебрался на Авентин и в бурном разливе своих всепожиравших волн, то вздымаясь на высоты, то снова опускаясь в низкие части семихолмного города, мало-помалу захватывал все большее и большее пространство. По с особенною силою свирепствовала разъяренная стихия в грязных, узких и густо заселенных бедным людом улицах Субуры, где, разрушая с треском неприглядные притоны дешевого разврата, очищала воздух от накопившихся здесь веками миазмов. Целых шесть дней и шесть ночей пламенел вечный город; картина была поистине грандиозная, но и потрясающая, и не найдется тех слов, которые могли бы передать тот ужас, какой невольно охватывал зрителей при виде отдельных сцен пожара, превратившего в огненную гиену разрушения и воплей, грабежа и отчаяния тот город, который обогатился длинным и почти беспрерывным рядом побед, завоеваний и захватов в продолжение без малого восьми столетий.

Но что значит ужас посторонних зрителей, при известии о пожаре толпами сбежавшихся со всех окрестностей, в сравнении с теми страданиями, с теми воплями и отчаянием, с теми предсмертными муками, какие происходили чуть ли не перед каждым домом пылавшего города?

Тревожное беспокойство, овладевшее римским населением при виде быстрых успехов пожара, скоро приняло характер панического страха, и среди этого всеобщего смятения и недоумения все чаще и настойчивее повторялись в толпе глухие толки о каких-то злонамеренных людях, которые не только бросали зажженными факелами в дома патрициев, но к тому же еще всячески старались препятствовать тушению огня. К довершению бедствия пожар открывал широкий простор людской алчности, и безнаказанный дерзкий грабеж и расхищение было в полном разгаре, причем грабители, отбивая у огня добычу в свою пользу, часто не щадили жизни тех, которые обнаруживали поползновение отстоять свое имущество. Очень многие, растерявшись окончательно, стояли неподвижные, словно пораженные столбняком, перед горевшим имуществом, пока сами не задыхались от дыма и смрада или не сгорали; другие же, при виде своего разорения, обещавшего им впереди одну лишь нищету, или же доведенные до отчаяния гибелью близких и дорогих им людей, сами бросались в огонь. Плач и стоны, проклятия и ругань, крики детей и раздирающие вопли несчастных матерей, рвавших в отчаянии на себе волосы в виду невозможности спасти своих погибавших в огне малюток, — все это сливалось в один страшный общий гул, беспрерывно наполнявший собою в продолжении этих шести страшных дней улицы Рима, которые, с каждым днем все более и более запружались грудами развалин и полуобугленными трупами.

При первом известии о пожаре, Нерон, узнав при этом, что огонь грозит опасностью и его собственному дому, а также и всем дворцовым зданиям, поспешил покинуть свою излюбленную загородную виллу и возвратиться в Рим. В первую минуту страшная картина объятого пламенем города произвела, казалось, на него сильное потрясение даже в смысле громадности такого бедствия для народонаселения: и, взойдя на высоту так называвшейся Меценатовой башни, устроенной при одном из его многочисленных увеселительных павильонов, он в каком-то трепетном оцепенении, впрочем, не лишенном своего рода приятности, остановился перед грандиозною картиною. Но скоро, под влиянием минуты, в нем заговорил художник и поэт и, окруженный толпою своих паразитов, он принялся громко восхищаться грандиозною красотою и потрясающим эффектом происходившего перед его глазами зрелища, причем уподоблял пылавший Рим то юной девственнице, на которую со всех сторон набрасываются огненные тигры, то мощному гладиатору в борьбе с разъяренными львами. В душе артист, он весь отдался эгоистическому восторгу перед изумительною красотою картины, любуясь которой невольно воссоздавал в своем воображении описанный им в поэме «Гибель Трои» пожар Приамова града.