Наталья Головина - Возвращение

В ту пору психология Герцена предельно зависела от единомыслия и единочувствия с окружающими. Остаться без сподвижников означало для него тогда оказаться как бы без части своей души. Москва почти опустела для него теперь. И — новый гробик нес он осенью прошлого года на своих руках… Настроение его жены в последнее время стало исступленно тоскливым и тревожным. Предчувствия были и у него. Да что там опасения и предчувствия — трезвый учет обстоятельств, говоривший, что дальше их может ожидать только худшее… Все более регламентированными и подконтрольными становились все сферы деятельности в России, отсюда любая попытка действия или самовыражения приведет его к новой ссылке.

…И вот месяц назад, сравнительно богатый после смерти отца тридцатипятилетний человек и известный литератор, он добился наконец приема лично у Дубельта, ставшего к тому времени шефом жандармов, с ходатайством о путешествии за границу после очередного отказа в том государя.

Да были ли те отказы? — рискнул спросить он. (Прав Чаадаев, ославленный сумасшедшим за безысходное свое заключение в «Философическом письме», высказавший, взвесив все: надежды нет, — Петр Яковлевич Чаадаев, измученный надзором и заметивший о его деятелях: «Какие они все шутники…»)

Заносчивый и пристальный взгляд Дубельта стал укоризненным. Принесли дело, и он показал на полях герценовского прошения карандашную надпись рукой е. в., закрепленную сверху для прочности прозрачным лаком: «Рано».

— Ну вот же, а вы сомневались, — сказал он.

В лице у «дядюшки-жандарма» было учтивое сочувствие и смышленость, очень жесткая. Он взвешивал. Воистину многое «скрывал и покрыл тут голубой мундир». Он видел в Герцене вариант своей судьбы и весьма желал бы для него такого же, как у себя, исхода. Бывает потребность еще раз подтвердить для себя правильность принятого когда-то решения… Да помимо того симпатии его были скорее на стороне людей мыслящих и неробких: направленные в нужное русло, они способнее и гибче прочих. К тому же Искандер — это имя, и изрядно намытарен…

Дубельт посоветовал ему, как, подступившись с другого конца, получить наконец разрешение на выезд: возвращаться в Москву и подать прошение о снятии надзора; подразумевалось, что он поддержит это прошение. Тогда не нужно будет визы государя. Да и ехать себе на воды в Европу… Все это подсказал Александру лично Леонтий Васильевич, посулив ему тем самым в недальний срок успокоение, заботы о семействе и приятную умеренность взглядов.

…Лошади тронули. До Кенигсберга — на перекладных. Вперед! Вперед!

Давно уже окончательно простились с двуглавым орлом на воротах почтовых станций. И потянулись немецкие поствахты, впечатления от которых оказались несколько обескураживающими: с заморенными клячами и колымагами, с перевалкой вещей, что ни станция. Александр ожидал, что «начнется заграница», в том смысле, чтобы наконец что-то иное, чем тягостно знакомое, оставленное позади. Однако немецкий деловой порядок, по крайней мере с внешней стороны, обращенной к иностранцам и путешественникам, показался ему изрядно преувеличенным, каково-то будет с прочими мифами?

Все равно это была дорога, перемены!..

В пути они дремали урывками, ели в вокзалах салаты с оливковым маслом и уксусом и вновь глядели по сторонам из окон дилижанса. Скоро они совсем обжились в дорожных гостиницах, довольно одинаковых: всюду диваны, кресла и стены обтянуты штофом с рисунками на библейские темы; бумажные ширмы, подсвечники — оловянные и один бронзовый, примкнутый цепочкой.

Но вот наконец отель в Берлине. С теми же подсвечниками и с зеркалами во всю стену.

Февраль стоял промозглый и дождливый. Берлин в пелене мороси показался им однообразным и томительным. Понравился Герцену и его спутникам огромный и красиво спланированный сад Тиргартен, в котором, как сообщил гид, в мае зацветут кремовыми свечами каштаны и бродили сейчас под зонтами дети с боннами.

Видимо, Александру и не могло понравиться здесь. Ехал он и хотел добраться — в Париж, знакомый, казалось бы, до последнего камня на мостовой по книгам и полотнам, Париж — место обитания мечты… Манили древние стены «столицы мира», возможность увидеть живущих там сейчас прежних своих знакомцев, многовековые традиции вольного слова.

Его дамы очень устали в дороге. У Натали голос был слегка монотонным от утомления. Но решили скорее ехать дальше.

Снова погрузились в дилижанс. Свистнул в дудку кондуктор. Герцен шутливо ободрял своих спутниц:

— Да уж, сударыни мои, это не прогулочный дермез… это куда более тряско!

Простое милое лицо Маши Эрн осунулось за время пути и не выглядело теперь таким оживленным, как обычно. Но она с интересом смотрела из окна экипажа, с терпеливой улыбкой поясняла увиденное детям. Для нее немыслимо было бы остаться в Москве без семейства Герценов, пусть даже путешествие продлится несколько лет. В России у нее оставались мать Прасковья Андреевна и братья.

Сосланный в Вятку молодой Герцен бывал когда-то в их доме как приятель братьев и давал уроки двенадцатилетней тогда Маше, поскольку во всем городе не было ни одной школы для девочек. Потом по совету Александра они перебрались в Москву.

Маша жила «питомкой» в доме старого Яковлева и окончила гимназию. Тот слегка помягчел в преклонных годах и — все видели — нешуточно привязался к скуластой вятской девочке из полунищих сирот. Не раз говорил: что, мол, проку в поднадзорном сыне за сотни верст, которому по его способностям быть бы первым лицом в министерствах! Я бы своего променял, ворчал он. Но, видимо, не сладок был хлеб даже у потеплевшего к людям, ставшего нуждаться в них под старость желчного и сурового Яковлева, если у Машеньки, не красавицы, но и не дурной собою, даже и теперь, в двадцать пять лет, была слегка принужденная осанка и неуверенный взгляд человека, долгое время привечаемого из милости.

По возвращении Герцена с женой в Москву Маша с радостью приникла к ним, стала воспитательницей их детей на правах члена семьи. Очень русская девушка со швейцарской фамилией Эрн, по бернскому выходцу деду, она имела верное и привязчивое сердце, стала незаменимым другом Натали и Александра.

…Они проезжали между тем одну за другой почтовые станции с аккуратными, метенными насквозь немецкими городками. (Как не вспомнить тут российскую провинцию!) И разговорились постепенно с попутчиком — пожилым и пухлощеким, степенного вида господином, одетым совершенно так же, как всякий здешний среднезажиточный горожанин: темный редингот и черный сюртук, шляпа, желтые перчатки.

Господин говорил несколько брюзгливо и прятал свой словно бы поврежденный ударом нос в поднятый воротник. Он ругал все подряд, правительства и рядовых обывателей. Правительства — за то, что не отвечают сегодняшней насущной потребности в сильной власти, буржуа же — за то, что, если их не шевелить, они забывают свои обязанности и вообще на глазах «свинеют».