Наталья Головина - Возвращение

«Да нет, я вроде бы как создатель к создателю, как коллега. Вы ведь тоже о духовности печетесь…»

«Так ведь печися мало — надо, чтобы результат был! Да и коллеги мы навряд ли, наша цель, если уж помечтать, — переделать напорченное вами».

«Люди теперь стали такие дерзкие…» — вздохнул старичок. Он считал, что герценовский «результат» — напротив того — имеется, однако он был не по нраву гостю.

«Порой дерзкие… Если дотравить их до дикого отпора. В остальном же… История рода человеческого говорит с очевидностью, что каждый предпочитает молчать до крайнего предела, как бы ни сгибали в бараний рог, и помнить о насущном куске хлеба. Да и трудно осуждать за то, ведь до сего времени никто не позаботился о нем для тебя, — вполне замкнутый круг!»

«Да что же… вот и я учил!.. Коли не превозмочь никак — если уж говорить сейчас попросту, — то лучше… перемогать». — Старичок потупился взором.

«Мысль — чисто политическая! — заметил Герцен. — Если понимать под политикой стремление достигнуть цели каким угодно путем, хотя бы и грязными руками… Однако вглядимся: как же все идет в целом — таким образом, что если людские массы покуда не сошли с ума в обездушивающем труде и в бойнях, так это только благодаря легкомыслию человеческому, благодаря которому все как-то живут ото дня ко дню… и от противоречия к противоречию».

«Все же живут как-то».

«Вы, похоже, будете утешать меня тем, что всегда было и будет так же скверно, как теперь?»

«Вот зло становится хуже… — повинился старичок сокрушенно. — В ваш новый-то век доктрин и усовершенствований допускается во имя них над человеком такое, чего устыдились бы наивные дикари».

А вот это в точку, подумал Александр Иванович.

«Да, политиканов много. Но ведь это, пожалуй что, еще от вас, гость мой, — тысячелетнее: «Человек — во славу господню!» Провозглашено религиями и подхвачено примитивными идеологиями. Не скоро мы еще научимся ставить человека — конкретного, сегодняшнего — во главу целей!»

Старичок проглотил переадресованный упрек. И постарался слегка оправдаться:

«И все же развиваемся понемножку, утешно смотреть на успехи… Обрастаем цивилизацией — вот даже наукой… Да я, если хотите, если говорить вашим языком, — умеренный прогрессист!..»

«Ха-ха-ха-ха-ха!» — от души рассмеялся Герцен.

«А что придумаете вы, скорее? Есть ли у вас-то такая сила?» — Старичок был, оказывается, порой язвителен.

«Да, — поник головой Александр Иванович, — жизнь отучает от безоглядной веры в себя. Жестоко бьет. Но может… все-таки стоит попробовать?..»

Пришелец долго на этот раз молчал.

«Вообще сказать… разуверился я теперь окончательно…» — Посетитель с долгим носом выглядел сейчас сиротливым и даже как будто пьяненьким и походил не то на завзятого монархиста, прогнанного работниками с митинга, не то на Сазонова в безденежье.

«Да вы шельмуете, гость мой! Отстаете от своих обязанностей!»

Старичок встрепенулся, поправил сырую хламиду — ему почудилось, что его сейчас попросят от камина. И посмотрел беспокойным оком… Глаза у него были привычные ко всему и с хитрецой…

«Так ведь должно же быть — для кого. Жатва зрела, да жателей мало! (Это, вспомнил Герцен, было по Библии.) И ожидающих жатвы мало…»

Тут и заключались резоны гостя: надо, чтобы было для кого! Раздосадованный и так и не согревшийся у слегка дымящего здешнего камина, старичок закрыл за собой дверь.

…В ненастном Лондоне перед рассветом вот такие чудеса бывают порой, потер пальцами виски Александр Иванович.

И все же: чем жить, если он выживет теперь? Вот каков был главный вопрос, ответ на который, в свою очередь, обеспечивал возможность существования. Кризис его верований болезненным образом затягивался. Герцен не умел жить с опустошенностью внутри.

Быть может, так: если в тебе есть что-то годное, глубоко затрагивающее других — так оно не пропадет. (Природа экономна…) То не пропадет! Обретет прорастающую силу. А в нем есть самобытное, не подгоняемое под общий уровень. Низвести же себя под уровень окружающего он не мог и не хотел, это и не удастся окончательно — только себя ломать… Вывод: свободный человек, может быть, совсем и не нужен в сегодняшнем мире, но отсюда не следует, что он должен поступать против своих убеждений!

Может быть… малая надежда: самоочищаются колодцы… Так и сегодняшняя Европа очистится от наживы и насилия. А главное — он не может быть «отсутствующим» на родине. Делать что-то для России!

Он будет служить будущему, решил Александр Иванович, даже если его сегодняшние усилия почти не пригодятся ему и войдут в него в неузнаваемом виде — всего лишь как моллюски входят в основание коралла… Что же, что ему самому не нравится такое «бессмертие» и такой смысл деятельности, что же с этим делать? Смысл — за пределами личных усилий. Затмение — и он не видит его сейчас…

Бывает пора смирения и искуса. Он разучивал сейчас для себя смирение и собирал в кулак мужество. Он готов стать даже частицей отдаленного будущего блага, влить себя хотя бы каплей в общий поток: если он не видит в яви перед собой своей цели, то так и станется — только частицей и каплей… Но оно все же лучше, чем бездействовать…

Теперь о том, для кого и для чего нужны его усилия. О «жателях», которых действительно мало.

Они к тому же, сказал он себе, еще и не знают, что мы им нужны… Но страшно, если нас не окажется!

Герцен старался узнать Лондон изнутри. Пусть он еще не вся Англия, но столица всегда лет на двадцать, на поколение, обгоняет страну во всех общих для них процессах — тем интереснее они…

Вот бумажное производство. Из остатков льняного тряпья в дымных чанах здесь вываривают целлюлозу. В заготовительном же бараке работницы сортируют сырье, привозимое старьевщиками. Зачем здесь решетки, подумал он. Девочка лет четырнадцати с испачканным ветошью лицом засмотрелась на посетителя загипнотизированным взглядом зверька… Герцен вышел из поля ее зрения и приблизился с другой стороны, обогнув вереницу сортировщиц, но она все еще смотрела своими темными глазами в том же направлении. Лоб ее был в испарине. Так смотрят, не умея переключиться, предельно усталые люди.

Девочка работает здесь скорее всего потому, что работу не может найти ее мать. Работницкая биржа — как бы чистилище для потерявших место. Чтобы устроиться, нужна рекомендация и бодрый, здоровый вид. Там охотно нанимают подростков. Правда, им платят две трети или половину положенного. К двадцати пяти годам эта девочка будет выглядеть как ее мать, — домыслить судьбу нетрудно…

Герцен помнит биржу в Челси, на которую спозаранок стекаются толпы безработных. Нанимателей немного. Они с невидящими взглядами обходят обитателей трущоб, приложивших все усилия, чтобы не казаться сошедшими с круга. Вот немолодая женщина с узловатыми пальцами текстильщицы выставляет напоказ приличные еще ботинки, взятые у кого-нибудь напрокат, и прикрывает пледом свою ветхую юбку, у нее нет пальто. Улыбается черными зубами — от дешевых белил с примесью свинца, который портит зубы. Вот подросток (моложе Саши) приподнимается на носках и уверяет, что ему почти пятнадцать.