Наталья Головина - Возвращение

Там, в шотландском местечке, в начале века происходило следующее. Роберт Оуэн был молод и уверен в своих силах, веровал же он в то, что «человек рождается совершенным», это из Руссо. Оуэн был сыном ремесленника, но получил образование и к тридцати годам стал известен как философ и литератор. Он служил к тому времени управляющим ланаркской прядильной фабрики (литературные занятия — его вечерний досуг) и понял, насколько больше может давать обществу человек, если его труд не будет подневольным и обкрадываемым. Знал, как ярко может развиться каждый, если не надеть ему с детства шоры на глаза, пример — его друзья и он сам! Отсюда мысль: начать воспитание тех, кого он может спасти, с младенческого возраста. И они вырастали талантливыми и многосторонними, посильно, всего лишь несколько часов в день, работая на фабрике, чтобы содержать ланаркскую школу-коммуну.

Тревогу забили респектабельные отцы семейств, чьи дети подрастали исключительно развитыми и… не способными к подавлению других и к подчинению, дети лавочников отказывались продолжать коммерческое дело… В Ланарк явились священники и вменили полузабытые здесь молитвы, снизили оплату труда и увеличили часы работы для детей и подростков, уверяя, что все осталось почти как было. Оуэновское заявление об атеизме уже мало что меняло…

Он оставил Англию, успев, однако, сделать еще одно. Он был одним из первых мыслителей, которые протянули руку рабочим, им был впервые создан профсоюз промышленных работников. Ланарк же был обречен. Позднее, при его последователях, он превратился в убогую демагогическую секту, знал итог всему Герцен.

— Простите меня, сэр Роберт, но… склонились ли вы в итоге перед неизбежным? — Настойчивость Герцена объяснялась тем, что, по детской игре «холодно-теплее», спрошенное им было «горячо» по отношению к его теперешним раздумьям.

Старик молчал. И улыбался тихо.

Что же, если даже и так, мог бы сказать здешний хозяин. Его теперешнее спокойствие имело под собой то основание, что он сделал все, что мог. Ведь он по своему темпераменту скорее не хирург, а акушер. Религия личной честности тоже очень, очень немало, говорила его улыбка… «Святые донкихоты, вам легка земля!..» — благословил его про себя Герцен.

Однако Александр Иванович не мог полностью понять для себя другого удивительного в здешнем хозяине — его всепрощения, о котором они тоже говорили немало, его внутреннего отпущения грехов даже ворам и убийцам, даже Николаю I, который в дальнейшем, знает сэр Оуэн, залил кровью Сенатскую площадь и Европу 48-го года, а когда-то ездил причащаться в Ланарк… Чем же питается такое всепрощение? (Герцен даже не мог ответить определенно: хорошо это или плохо?)

— Может быть, вы верите в справедливость всего, что происходит? — Александр Иванович спрашивал, пытливо всматриваясь в собеседника.

— Нет.

— Верите в разумность людей?

— И этого маловато… — Старик погладил крупной исхудавшей рукой свои легкие кудри. И продолжил глуховатым тоном: — Я думаю порой о «героях толпы». Это ли не отсутствие разумности?..

— Да!.. — страстно сказал Герцен (тут было снова «горячо»), — «Великий» в глазах масс убийца Тамерлан… И таков же Наполеон! Добра он желал только себе — и под ним понимал власть… И что же? Одного его имени хватило теперь, спустя тридцать лет, чтобы его племянник стал императором Франции. Не менее очевидна также нелепость религии и деспотических уложений, что, впрочем, ничуть им не мешает… Почти несокрушимая их прочность основана отнюдь не на разуме, а на недостатке его… и потому так же недоступна критике, как моря и горы! Не думали ли вы о почти полной — отсюда — неуместности в этом мире вашего разума, как он сложился, и ваших целей?!

— Да… (Вновь совпадало.)

— Народами ведь движет не разум, а любовь или ненависть и вера — во что придется… Разум был спокон века недоступен или противен большинству!

— Он ведь едва родился, друг мой, и еще не укоренился, — печально сказал Оуэн.

— Да. И к тому же он неизменно оказывается слабее на вес, чем кулак! Поэты и социальные мечтатели представляют собой высшую мысль своего времени, но, увы, не мысль всех… Гениями же продолжают считаться тираны — оттого что не останавливались перед человекоубойством! — Герцен говорил сейчас с гневом. — Считается ими учредитель парижских расстрелов 48-го года Тьер — оттого что у него никогда не было чувства чести… И все-таки, по-вашему, все же нужно…

Закончил Оуэн:

— … чтобы со временем люди поняли, насколько отвратительно многое из того!

Произойдет ли это — Герцен не был вполне убежден, как не был ни в чем — из прежних своих заветных верований — убежден в последние годы… Это и составляло основу его сегодняшней трагедии, помрачающей душу горечи, мешающей дышать, работать…

У камина посапывал пес Джок. Темнело за окнами, и нужно было прощаться. Но, может быть, остаться тут до утра, как предлагал здешний хозяин? Герцену удивительно хорошо дышалось в этом доме. В нем была одна религия — человечности. Даже благостного упования на людей… Хотя хозяин не закрывал глаза на возвышенную преувеличенность своей веры. Но ее, пожалуй что, не стоило осуждать: тут было его право. Старик имел его, понимал Александр Иванович, немало совершив за свою жизнь во имя этой веры. Он вынужден был сложить перед ней свои доводы. Впрочем, старик их и сам знал. Тем-то он и был велик. Герцен же бесконечно устал, и ему было хорошо сейчас просто вдыхать здешний воздух…

Итак, человек, по Оуэну, — полностью продукт среды, настолько он хотел оправдать его во всем. Однако он в корне изменяем воспитанием первых лет жизни. Во многом пластичен и потом. Человек это — безгранично, бездонно… И не утрачена надежда, пока некто еще жив, пусть даже он преступник: какое-то событие, впечатление может потрясти и переродить его. Того достаточно для сэра Роберта, чтобы надеяться и прощать. Герцен же был вновь не вполне убежден милым хозяином… И ведь прошло много лет, так ли все воспринимал Оуэн, когда случилась катастрофа с его Ланарком? Нет. Было отчаяние, и он почти решился покончить с собой, видя, как развращают тех, в кого он вдохнул разум. Судьбы иных его воспитанников были трагичны…

— Ну а что же сказал, посетив тогда еще процветающий Ланарк, российский наследник… должно быть, ничего не понял?

— Он сожалел, что мой старший сын такого высокого роста — и не собирается поступать в военную службу. Сказал, что готов принять его в российские драгуны в высоком чине, если тот надумает… — Хозяин рассмеялся, беспомощно маша рукой при этом воспоминании о посещении высокой особы.

…У Герцена было светло на душе, когда к вечеру следующего дня он вернулся в Лондон. Длились редкие теперь у него минуты, когда ему было хорошо в уличной толпе, легко за пределами дома.