Наталья Головина - Возвращение

Герцен же не любитель выступать. И это вызывало недоумения. И прежде был не слишком склонен к тому, теперь же перемены, произошедшие в его темпераменте, делали его в публичных выступлениях скованным и порой не вполне убедительным. О нем стали говорить: «Герцен все же кулуарен…» Что расценивалось в здешних кругах почти как «бессилен» и «невлиятелен». Однако Александр Иванович говорил себе: лишь бы не безмыслен! Он не любит клубных и уличных толковищ при двух десятках задержавшихся торговцев и извозчиков, с коллективными галлюцинациями на темы политических побед и выявления шпионов.

На днях на митинге в районе Уркуард он наблюдал, как в очередной раз предавались этим занятиям. Агентом был объявлен один удавившийся от голода серб, благо уже не мог оправдаться. За него, казалось, вступился массивный человек с пухлым, но словно бы восковым лицом. (Герцен не сразу узнал мсье Роллена, так тот постарел в изгнании, но энтузиазма у него еще прибыло.) Он поправил обвинявшего в том смысле, что умерший был действительно человек странный и если не подкупленный масонами, то находился под влиянием лица, работающего в пользу России, — таков Мадзини! Явный шпион также и Бакунин, но он, слава богу, теперь в Алексеевской равелине.

То был всегдашний бред эмиграции…

Люди из его клана не смели ему противоречить. Участвовавшие совместно с ними в митинге в защиту Польши (начали с этого) социалисты из круга Блана дополнили перечень агентов новыми именами. Хваталась за голову затесавшаяся в толпу горничная в чепце. Эмигранты улыбались. Кто-то возмущался.

Колоритен был Ледрю-Роллен на трибуне, похожий на какого-нибудь подлипского барина, указующего в мечтательстве: там, где нынче сад, вырыть пруд, а девке Маланье играть на театре гречанку!

Но едва ли не эффектнее он дома. Герцен был узнан и обласкан им. Удивление вызывало лишь то, что гость не намеревался приобщиться к его свите. Ледрю-Роллен слегка важничал. Его вообще увлекали роли. В том числе и положение республиканского лидера в революционном Париже в недавнем прошлом. Исправно подписывались им тогда приговоры и соглашательские законопроекты, затем последовали его запоздалые парламентские разоблачения 49-го года, когда реальность наконец пробилась в его сознание.

«На революцию» им была потрачена жизнь и собственное состояние, дай ему бог и впредь не знать, насколько напрасно. Вовремя не сошел со сцены — теперь же почти смешон… Остался, впрочем, у него вкус к жизни и бодрость, размах.

Он протянул гостю бокал вина, в котором плавали ягоды земляники:

— Прекрасное бургундское! Следует брать в Лондоне только у тосканца Бертеля, — искренне рекомендует эмигрант и патриот Роллен!

Общность своих и герценовских взглядов он видел вопросом самоочевидным:

— Видите ли, мы с вами совершенно одного мнения — революция может прийти единственно из Парижа! Перспективная также страна — Турция, группа добровольцев отправилась туда строить коммуну. Странно, что вы не в курсе насчет Турции… Ни для кого не вредным образом можно достигнуть… Для революции же в Париже нам нужны сейчас, увы, несколько сот тысяч франков. Проклятое безденежье!

— Позвольте, у столь богатой нации?..

— Вы говорите сейчас об экономических теориях, в то время как я о своем предвидении!

Предвидение его заключалось в том, что скоро все в Париже изменится — он видел во сне птицу с оливковой ветвью в клюве.

Услышанное было совершенно непонятно… А впрочем, заключил Александр Иванович, являлось частью идеологического ритуала. Мистический тон тут необходим, иначе бы все выглядело откровенно убого.

Герцен выбрался заполночь из его апартаментов с восточными диванами и коврами до полуобморока распропагандированным, словно бы нуждался в том. Ледрю-Роллен держался зазывно, как безудержно оптимистично звучит все умозрительное. Видимо, ста тысяч, «необходимых на французскую революцию», не шутя ждали от Александра Ивановича. Безмерно переоценивая его состояние.

Внешний антипод его — Луи Блан. Со всегдашней своей летучей свитой социалистов он гастролировал по гостиным, собирая в них дань поклонения и успеха. Забавно было видеть, как мсье Луи, небольшого роста темпераментный и властный гасконец, кокетливо играл в привязанность с крошечной Олей, дочерью Александра Ивановича, — той нравились блестящие пуговицы на сюртуке гостя.

Энергичное переключение — и Блан начинал поучать присутствующих чему-то, что только что возникло в его небольшой удлиненной голове и что не могло быть оспорено… Два разных слоя во впечатлениях от него: ум быстрый и точный в мелочах и деталях — и «религиозно застывший» в крупном. Его растерянность и агрессивность, когда затрагивались «краеугольные камни»… Герцен любил его поддразнивать. Вот, к примеру: человеку должно приносить себя в жертву. Зачем же это? Помилуйте, как «зачем», цель и назначение каждого — в благополучии общества! Оно, однако, недостижимо, если все будут принесены в жертву… Искрясь смехом, но довольно желчно маленький человек отмечал варварскую и недопустимую расшатанность его суждений!

В тысячный раз слышал Герцен это «варварская»…

Впрочем, всеобщее мнение: он — «эффектный человек». Свита того же Луи Блана поредела — стали наезжать в Твикнем к новой величине: здесь разрешалось спорить. Нашествия радикалов, умеренных и просто стремящихся заявить о себе хоть чем-то, отнимали у Александра Ивановича много времени. Такой-то докучает мне, но нужно вынести это, потирал виски Герцен в преддверии приемных дней — среды и субботы.

Тут нужно сказать еще об одном, что служило популярности Твикнема, где он теперь жил: Герцен, похоже, становился разыгрываемой крупной ставкой. Разные течения эмигрантов теребили его и требовали все возрастающих сумм. Он вынужден был огласить, что в прошлом году у него набралось двадцать две тысячи долга Ротшильду, девятнадцать из них было употреблено не на себя, что дает ему право напомнить о конечности его средств, вот так, без экивоков, он должен напомнить…

Вновь приехали от Роллена требовать субсидий на Европейский комитет. Герцен мало верил в него, производящий пока что в основном горы резолюций и воззваний. Вообще Александр Иванович оказался в щекотливом положении имущего. Забывали о том, что у него есть дело и цель. Публику задевало, что он видит в деньгах средство делать дело и не разбрасывает их.

Дальше Европейский комитет требовал у него денег в бесцеремонной форме. Хотя бы тех полутора тысяч франков, что были предназначены Герценом на итальянское дело! Кончилось обидой. Между тем деньги очень пригодились в ближайшие же месяцы: восстание в Ломбардии было подавлено, и Мадзини вынужден был скрываться, просил денег.