Наталья Головина - Возвращение

К слову сказать, наблюдая все здешнее, Александр Иванович понял, что и речи не могло быть об осуществлении его надежд на суд чести над Гервегом в среде здешних социалистов. Разве что к папуасам поехать… (И все же замысленный суд в какой-то мере совершился, — как это нередко бывало в герценовской судьбе, многое расставит по своим местам время: потомкам Гервега суждено будет оспоривать у общественного мнения честное имя своего отца.)

Следовали ошибка за ошибкой в тактике Европейского комитета. Эмиссары его, посланные в разные страны, возвращались ни с чем. За иногда пробивающейся у его деятелей тревогой — что же дальше? — была слышна растерянность. Глубинные вопросы, по причине необходимости глубоких ответов на них, были непопулярны, растерянность заглушали проектами, один фантастичнее другого. Однако если даже глыба сдвинется, есть ли гарантия, что не повторится кровавая бессмыслица 48-го года? — спрашивал себя и их Герцен.

Вновь и вновь слышалось в ответ, что для окончательной победы не хватает лишь такой-то суммы, звучали взаимные упреки комитетских деятелей в авантюризме и бездумности, стремлении устроить свои дела на общественные деньги.

Всё не то, не то! — видел Герцен. Пока суд да распря, он делом займется.

«Мы рабы — потому что мы господа.

Спасите себя от крепостного права и крестьян от той крови, которую они должны будут пролить!»

Увещевание николаевского правительства? Не без того, покуда не найден верный тон. Но более — голос приближающейся грозы. Это один из первенцев герценовского книгопечатания — брошюра-прокламация «Юрьев день». (По Юрьевым дням когда-то отпускали, правда, лишь с тем чтобы прибиться к новому «владельцу».)

Стало известно мнение о брошюре официального Петербурга: «По крайне преступному содержанию ее, принять меры к недопущению ее распространения». И была предпринята попытка воздействовать на британское правительство с целью закрытия типографии.

Это признание! — видел Александр Иванович. Но читают ли его брошюры в России?

Михаил Семенович Щепкин воскликнул:

— Ну вот же, Саша милый, здравствуй! — Вздохнул с одышкой и, виновато улыбаясь, перечислил все меры предосторожности, которые — он понимал — следовало бы принять, направляясь в Лондоне к Герцену, но ему было недосуг, не терпелось увидеть Александра.

Щепкин не собирался поначалу в Англию, московские письма к Герцену можно было отправить в Берлине или Бадене, но он не удержался заглянуть сюда. И остановился в Лондоне в гостинице как раз напротив русского посольства. Ну да ему уже седьмой десяток, всего в жизни не перебоишься.

— Вот, милый… Теперь о твоем предприятии. Ты говоришь, что не приносит дохода? И все москвичи толкуют, что твои поляки плохо чуют язык, да и спесивы — не захотят углубиться… такое количество опечаток, а ты, понятно, не можешь за всем уследить… так что сомнительное дело. Ты, мил, извини.

— Да будто одни огрехи!

Словолитню вели теперь помощники, выделенные ему польским кланом. Набирал и печатал прямолинейный и фанатичный молодой рабочий-эмигрант Людвиг Чернецкий; помогал Александру Ивановичу в корректуре и параллельно занимался книжной торговлей эмигрант старшего поколения — неглупый, слегка барственный, несмотря на осуждение им магнатских замашек, крепкий, русобородый и не менее упрямый пан Станислав Тхоржевский. Ох уж это стремление видеть во всем вопросы престижа: попросить исправить любой огрех становилось проблемой. Благо еще, что подвижный сутуловатый Людвиг (с его слабыми легкими лучше бы не иметь дело с типографским свинцом), взвинченно отстаивая любую виньетку и шпон, все же немало успевал в наборной, освободив наконец Герцена для работы над статьями.

Не было русских помощников. Те имели предрассудки относительно работы за плату, бедствовать было «аристократичнее».

Жаль, думал Александр Иванович, но с милым стариком не избежать столкнуться. И все же такая была отрада обнять Михаила Семеновича. Они любили друг Друга.

— Напала же на тебя охота делать всех свободными против их воли, те, что хотят, — стали или станут… Вот как я, — мимоходом ласково корил Александра Ивановича Щепкина. — Значит, стезя у них такая…

— Э-э, Михал Семеныч, тебя талантище вывез!

Впереди у них были долгие разговоры и воспоминания. Но, кроме того, старик собирался высказаться как комментатор к привезенному им в Лондон письму Грановского.

Да еще от Огарева была весточка. Сердце Александра Ивановича забилось при виде мягкого почерка Ника и его всегдашнего теперь обращения к нему (условлено было для безопасности переписки называть Герцена «Эмилия»): «Дорогая моя барыня…» Из москвичей же ему написал лишь Грановский. Будто он один знал об отъезде Щепкина.

Но зато вот он, «светлый старик». Это когда другие и написать не решились…

Вот он, старший друг. (Бывают ли моложе?) Немедленно изобразил в лицах вся и всех оставшихся дома. Совсем как в последнее лето перед отъездом Герцена, когда он на даче за городом клекотал петухом для малыша Саши, заходившего от восторга, и являл сценки из «Ревизора» — морил всех со смеху. Совсем прежним было и его скороговорение, пробивающееся у него в минуты душевного подъема…

Оно сохранилось у него с детства, когда его, сына крепостного камердинера, учил грамоте деревенский пономарь, заставляя вызубривать книгу наизусть, и, чтобы избежать наказания, мальчику приходилось выпаливать урок. Колотушки да розги — а не согнули его. Он был пристроен потом в курское губернское училище — помещик его был из немцев и видел небесполезным дать образование способному подростку. Щепкин стал в восемнадцать лет официантом в господском доме. Необъяснимым чутьем, как животное находит целебную травку, потянулся к театру, умолил барина отпустить его на оброк в нищий балаган. Стал постепенно известен как актер в южных городах и только уже в тридцать пять лет выбрался в Москву, за огромную цену выкупил себя и немалое семейство Видел жизнь и в лакейских и в салонах…

Михаил Семенович невысок и тучен, голос у него как бы задыхающийся и не богатого диапазона, к его недостаткам недоброжелатели относили и чрезмерную чувствительность — может разрыдаться на сцене… Что же делает его великим актером? Он первым на российской сцене жил в роли, ему не давалось деревянновеличественное. И он актер социального обобщения. Вершины его — это Фамусов (когда наконец было дозволено к постановке «Горе от ума»), осмысленный им как выдвинувшийся Молчалин; и тупой городничий в «Ревизоре» — с повадками императора…

Одет Михаил Семенович был основательно и с толком: отдать дань всему, в том числе и жизненным благам. Хорошо, подумал Герцен, что умеет видеть грань, до которой это не утесняет душу, что не всегда встречается у людей, выбившихся из низов, увы, часто они становятся «дорвавшимися».