Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Прошло два-три дня, и «проклятая торговка» вновь появилась у дверей привратницкой. На этот раз старый надзиратель встретил ее вполне благосклонно. Но у нее была новая просьба: она хотела поговорить с юной узницей наедине, в ее камере. Между тем подобные посещения были запрещены. Визитерам разрешалось беседовать с теми, кого они навещали, только через решетку ворот и непременно в присутствии самого привратника. Однако Мария-де-Регла очень ловко доказала надзирателю всю нелепость такого правила; при этом она, как бы между прочим, заметила, что несчастная, ни в чем не повинная девушка скоро умрет с тоски из-за таких строгостей, а он станет не только соучастником величайшей из всех несправедливостей, которые когда-либо совершались в Гаване, но и ускорит своею суровостью смерть бедной мученицы. Она добавила также, что молодой дворянин, возлюбленный девушки, делает все возможное для ее скорейшего освобождения, что хлопоты его скоро увенчаются успехом и что тогда все те, кто притеснял его ненаглядную, уже не смогут ни оправдаться перед ним, ни заслужить его благодарности. И, словно вдруг вспомнив о чем-то, случайно забытом ею, она прибавила:

— Да, ведь он дал мне для сеньора полдюжины золотых унций, на случай, если девушке захочется купить что-нибудь из съестного или из одежды — ну, мало ли что может ей понадобиться… Этот довод разом сокрушил в душе привратника последние остатки щепетильности и добродетели, и недозволенное посещение было торговке разрешено. А теперь мы в немногих словах опишем сцену, последовавшую за появлением Марии-де-Регла в камере молодой затворницы.

Торговка застала Сесилию в той самой позе, в которой несколько дней назад, как мы уже упоминали, видел ее старый привратник, когда подглядывал за нею в окошко. Различие заключалось единственно в том, что сегодня волосы не падали ей сзади на плечи, и так как Сесилия сидела спиной к двери, то, войдя в келью, бывшая кормилица успела заметить на плече у девушки нечто такое, что в сильнейшей степени привлекло к себе ее внимание.

— Боже! — проговорила Мария-де-Регла. — Что я вижу! Неужели это в самом деле она, и я угадала? Что же это делается на белом свете!

Услышав у себя за спиною какие-то бессвязные восклицания, произнесенные громким шепотом, Сесилия подняла голову и слабым, словно надломленным голосом спросила:

— Что вам угодно?

— Ваша милость, назовите мне имя, полученное вами при крещении?

— Сесилия Вальдес.

— Боже мой! — снова воскликнула негритянка. — Это она! Так я и думала! Или, может быть, я сплю? Знаете ли вы, ваша милость, кто нарисовал вам это полукружие?

— Какое полукружие?

— А вон то, что у вашей милости тут, на плечике? — И негритянка указательным пальцем прикоснулась к левому плечу девушки.

— Это не нарисовано. Это родинка, вернее — след от удара, полученного мною в детстве.

— Нет, ваша милость, если вы взаправду та самая Сесилия Вальдес, которую я знала когда-то, то это не родинка и не след от удара, а полукружие, которое бабушка вашей милости наколола вам иголкой с темно-голубой краской, перед тем как она подбросила вас в Королевский приют для новорожденных.

— О! Мамочка никогда мне ничего такого не рассказывала.

— Но мне оно известно доподлинно, ведь по этому знаку мне было велено отыскать вас среди других младенцев, какие находились тогда в приюте.

— Кто вы такая? Кто вам все это рассказал?

— Неужели вы, ваша милость, до сих пор так и не узнали меня? Неужели вы меня не помните?

— Нет, право же, я вас не знаю.

— Так ведь это же я, ваша милость, была вашей кормилицей, сперва в приюте, а после, почти целый год, в доме вашей бабушки — тогда она жила в переулке Сан-Хуан-де-Дьос. Когда вас у меня отняли, вы тогда, ваша милость, только-только ходить начинали, но уже немножко говорили, самую малость, Ах, ваша милость, не знаете вы, сколько огорчений и слез стоило мне вас выкормить! И не только мне: мужу моему тоже тогда не сладко доставалось. Да, ваша милость, ведь это вы — самая первая, да и самая главная причина всех наших несчастий.

— А что такое с вами стряслось?

— Меня вот уже двенадцать лет минуло как увезли из Гаваны, сослали в инхенио, а муж мой попал в тюрьму. Его обвиняют в убийстве капитана Тонды.

— Значит, все это правда?! Нет на свете человека злосчастней меня! Горькая, горькая моя доля! Никогда я никому не делала зла, а всегда во всем виновата!

— Не надо плакать, дитя мое, не надо говорить такие слова. Ваша милость хотя и были причиной наших несчастий, но на вас вины нету, вы ни в чем не повинны.

— Как же мне не плакать и не жаловаться! Мало того, что меня подвергли несправедливому наказанию, мало того, что мое имя здесь у всех на языках, что эти ужасные женщины без конца надоедают мне и пристают со своими глупыми расспросами, мало этого — теперь являетесь вы, говорите, что вы моя кормилица, и бросаете мне в лицо обвинение во всех несчастьях, постигших вас и вашего мужа! Возможно ли несчастье тяжелее и горше моего?!

— Ваша милость, я рассказала вам о себе только потому, что моя жизнь тесно переплелась с вашей, и сейчас вы убедитесь в правоте моих слов. Я — Мария-де-Регла, покорная служанка вашей милости и рабыня сеньорито Леонардо Гамбоа.

— Ах! — воскликнула Сесилия, вскакивая на ноги и бросаясь обнимать свою бывшую кормилицу.

— Так, так! — огорченно промолвила Мария-де-Регла. — Стало быть, ваша милость признали и поцеловали меня за то, что я служанка сеньорито Леонардо, а не за то, что я была кормилицей вашей милости?

— Нет, я вас целую и за то и за другое, а главное — потому, что вы явились ко мне вестницей моего спасения.

Скрестив руки на груди, негритянка пристально всматривалась в лицо девушки. Время от времени она тихонько, словно бы про себя, бормотала:

— Нет, вы только посмотрите! Тот же лоб! Тот же нос! Тот же рот! Те же глаза! Даже ямочка на подбородке такая же! Да, да — ее волосы, ее фигура, ее осанка, и такое же милое выражение лица! Да что там говорить! Ее живой портрет!

— Чей портрет?

— Сеньориты Аделы.

— А кто такая сеньорита Адела?

— Это моя вторая молочная дочь, родная сестра сеньорито Леонардо.

— Неужто я так на нее похожа? Мои друзья, которым случалось ее видеть, тоже мне об этом говорили.

— Похожи? Мало сказать — похожи! Такое сходство даже у близнецов не часто встретишь! Уж не потому ли сеньорито Леонардо так вас полюбил? Но только великий это грех, ваша милость, и для него и для вас, что вы полюбили друг друга такой любовью. Если бы вы были просто друзьями или любили друг друга как брат и сестра — это бы ничего. Но любить друг друга как мужчина и женщина для вас — грех. Смертный грех.

— Почему вы так говорите? — удивленно спросила Сесилия. — Я еще никогда не слышала, что мужчине и женщине грешно любить друг друга.