Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— Да, ваша милость, бывает не только что грешно, но еще и грех-то этот — тяжкий. Да вы возьмите хоть то, что он — белый, да к тому же и голубой крови: отец его недавно графский титул получил, они теперь графы де Каса Гамбоа. А сеньорито Леонардо, когда женится, переедет со своей законной женой во дворец жить — родители ему подарили. И взять вас, ваша милость… Уж вы простите меня за такие мои откровенные слова… Но ведь вы, ваша милость, девушка бедная, к тому же и не голубых дворянских кровей, и род свой ведете… из приюта для подкидышей. Не может того быть, чтобы ему дозволили жениться на вас.

— Все будет так, как захочет он. Он ведь мужчина и волен распорядиться собой по собственному усмотрению. А хоть бы и не так — я уверена, что раз он дал мне слово, то сдержит его.

— Милая доченька, не сможет он его сдержать, не сможет, если бы даже и захотел. И лучше вам не надеяться.

— Но почему?

— Невозможно это. А почему — потом узнаете, ваша милость. Вам за него никогда замуж не выйти, несбыточное это дело, так, пустое мечтание…

— Стало быть, вы противитесь нашему браку? Но какая у вас на то причина?

— Не я ему противлюсь, не я — само естество противится и все законы божеские и человеческие. Потому что это было бы святотатство… Но что попусту толковать — сдается мне, что теперь уж оно и поздно про то говорить. Скажите мне, доченька, что у вас такое с глазками?

— Не знаю, кажется, ничего, — отвечала Сесилия и простодушно потерла глаза.

— Нет, имеется у вас в глазках знак один нехороший. Как будто белки у вас немного желтоватые. Так и есть! И подглазницы синие, и бледность, и все лицо словно бы какое-то не такое… Бедная, бедная! Вы нездоровы, ваша милость!

— Я нездорова? Нет, нет, — в смятения проговорила Сесилия.

— Ваша милость уже стали женой сеньорито Леонардо.

— Я вас не понимаю.

— Ваши милость, бывают у вас приступы тошноты? Ну так, точно на рвоту вас тянет?

— Да, довольно часто. Особенно с тех пор, как я здесь. Я думаю, что это сделалось у меня от страха и от горя. Мало ли пришлось мне натерпеться с тех пор, как меня безо всякой вины в тюрьму посадили.

— Не то, голубка, не то, поручиться могу. Разве я не говорила? Причина нездоровья вашей милости совсем другая. Мне-то это известно, я тотчас все угадала. Вам, наверно, и невдомек, что я много лет сиделкой была, да и замужняя ведь я. Теперь вам уж ничто не поможет. Ничто. Бедная, бедная вы моя! Безвинная страдалица! Несчастная! На горе дал вам господь пригожее личико, ваша милость. Оно-то, личико это пригожее, вас и погубило. Родились бы вы дурнушкой — может, и не случилось бы с вами такой беды. Были бы вы теперь на свободе и ни о чем бы не тужили. Но… чему помочь нельзя, об том лучше не думать. А сеньорито Леонардо я про ваше теперешнее положение расскажу. Уж он все сделает, чтобы вас поскорей отсюда вызволить.

Новость, которую негритянка сообщила Леонардо после свидания с Сесилией, сильно его обеспокоила. Не теряя ни минуты, он, как и предполагала это Мария-де-Регла, поспешил к своему однокашнику и приятелю, старшему алькальду, отдавшему противозаконный приказ об аресте девушки. Леонардо вновь напомнил алькальду обо всей несправедливости и жестокости этого распоряжения, он воззвал также к его дружеским чувствам и, под условием сохранения тайны, открыл другу всю правду о положении, в котором находилась его возлюбленная. Не скупясь на взятки и подачки, он щедрой рукой раздавал золото всем, кто мог хотя бы чем-то быть полезен ему; и в последних числах апреля, к его несказанной радости, все его хлопоты увенчались полным успехом.

Наконец-то, вопреки отчаянному противодействию отца, Сесилия принадлежала ему. Прямо из тюрьмы он отвез возлюбленную в тот самый домик, который уже давно снял для нее на улице Лас-Дамас. В качестве кухарки, наперсницы и дуэньи он приставил к ней неизменную Марию-де-Регла. Казалось, не было на земле человека счастливее Леонардо.

Посреди всех этих треволнений и забот молодой Гамбоа не забывал о тайном соглашении, заключенном им со своей матерью, и выказал немало здравого смысла и недюжинную силу воли, чтобы выполнить условия их договора. Он не пропустил больше ни единой лекции, а когда подошло время сдавать экзамены, посетил одного за другим всех своих будущих экзаменаторов, и в первую голову дона Диего де ла Торре — профессора, известного своей строгостью к абитуриентам. Затем он явился к секретарю университета, брату Амбросио Эррере, и сообщил ему в виде тайны, что, вместо обычных трех дуро, которыми экзаменующийся вознаграждал экзаменаторов, он намерен вложить в каждый конверт по три золотые унции. Таким образом, путь к званию бакалавра был открыт. Вскоре, 12 апреля 1831 года, плечи Леонардо облеклись традиционной пелериной, а голову увенчала пурпурная шапочка, и, взойдя на кафедру университетского актового зала, он пробубнил с нее нечто невразумительное, долженствовавшее изображать речь на латинском языке, после чего ему было присвоено nemine dissentiente [87] Единогласно (лат.). звание бакалавра прав.

Выполнив таким образом часть своих обязательств, Леонардо поспешил вступить в законное владение дворцом, подаренным ему доном Кандидо, а затем, в надежде усыпить подозрения отца, отправился к Исабели взглянуть, что поделывает она в своих алькисарских садах. Он рассчитывал также, если бы обстоятельства сложились благоприятно, условиться с нею о свадьбе и назначить день венчания.

Исабель встретила Леонардо без особенной радости и держалась с ним довольно холодно. Она испытывала ужас и отвращение, когда думала, что ей, быть может, вновь предстоит увидеть страшные картины, которым она была свидетельницей во время своего первого приезда и Ла-Тинаху. Она отнюдь не испытывала желания вторично ехать в гости в подобное место; впрочем, теперь к этому, вероятно, не могло представиться случая. Однако не привлекала девушку и мысль приехать в инхенио в качестве хозяйки, ибо она едва ли могла питать надежду, что сможет добиться от будущего супруга того, чего не смогли добиться от жениха, который не пожелал посчитаться с нею и ничего не сделал, чтобы положить конец зверскому обращению с неграми, ставшему на сахарных плантациях роковым спутником рабства. И то ли эти доводы Исабели пришлись Леонардо не по душе своею монашески суровою требовательностью, то ли он сообразил, что они предоставляют ему удобную возможность освободиться от обязательства, к которому оставалось равнодушным его сердце, — как бы там ни было, он возвратился в Гавану, не сделав никакой попытки преодолеть внезапно возникшее перед ним препятствие.