Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Неустанно и жестоко!

Память спит порой глубоко,

Нем закон — тяжка всегда ты:

Пожелал господь когда-то,

Чтоб ты стала для злодея,

С глазу на глаз с ним, страшнее

Грозного судьи и ката.

Всякий, кому случалось в жизни совершить тяжкий проступок, платит в урочный час своей пробудившейся совести жестокую дань раскаяния. Однако исправить содеянное не всегда в нашей воле, ибо, желая загладить однажды причиненное нами зло, мы вынуждены сообразоваться с человеческими установлениями и внешними обстоятельствами. Дурные дела имеют то же свойство, что и некоторые пятна: чем тщательней их отмывают, тем заметнее они становятся.

Как бы теперь хотелось дону Кандидо навсегда порвать со своим прошлым, изгладить из памяти самое воспоминание об иных своих поступках! Но именно в те минуты, когда ему начинало казаться, что прошлое уже не тяготеет над ним, он вдруг, неизвестно как и почему, помимо собственной воли ощущал чуть ли не физически тяжесть цепей, таинственно приковавших его к незримому позорному столбу былой вины. И ощущение это в немалой степени поддерживалось в доне Кандидо свидетелями и соучастниками его проступка. Куда бы ни обращал он взоры, всегда и повсюду видел он перед собой этих людей: они были для него постоянным, живым напоминанием о грехе его молодости.

Таковы отчасти причины, могущие объяснить читателю, почему сразу же после ссоры с женою дон Кандидо поспешил встретиться с доктором Монтесом де Ока. Гамбоа не стал выговаривать доктору за нескромность, выказанную им в разговоре с доньей Росой. Да что там выговаривать! Дон Кандидо никогда еще не пожимал руку доктора так дружески, как в этот раз! Дело в том, что недавно в голове у Гамбоа созрел некий план, осуществить который без помощи Монтеса де Ока представлялось ему невозможным. По мысли дона Кандидо, его друг должен был дать медицинское заключение, где удостоверил бы, что перевезти тяжелобольную женщину из приюта Де-Паула в новый дом умалишенных значило бы подвергнуть ее жизнь серьезной опасности. Это во-первых. Во-вторых, дон Кандидо рассчитывал, что доктор согласится быть посредником, через которого сенья Хосефа, а в случае ее смерти — Сесилия могли бы и впредь в течение неопределенного времени получать ежемесячно в виде пенсиона по двадцать пять с половиной дуро.

Задобренный роскошным подарком, Монтес де Ока легко согласился засвидетельствовать тяжелое состояние больной и взять на себя труд вручения женщинам их ежемесячного содержания. Этим способом дон Кандидо надеялся купить верность и молчание доктора, полагая, что иметь дело с ним все же менее рискованно, чем посвящать в свою тайну еще одного человека.

Сеньору Гамбоа казалось, что подобный шаг позволит ему оборвать раз и навсегда все нити, связывающие его непосредственно с теми, кто был причастен к ошибке его молодости, и в то же время даст ему возможность выполнить по отношению к ним свой долг. Однако оставался нерешенным еще один щекотливый вопрос. Как освободить Сесилию Вальдес из гибельных сетей, которые сплел для нее Леонардо? Молодые люди любили друг друга без памяти, постоянно виделись, а брань, которой бабушка осыпала Сесилию, была так же бессильна их разлучить, как угрозы, которые Леонардо выслушивал от отца и матери. Спасение могло быть только одно: посадить молодого человека на корабль и отправить куда-нибудь за море, подальше от родных берегов, или же увезти тайком девушку и упрятать ее в такое место, где она не могла бы ни видеться, ни сообщаться со своим поклонником. О первом не приходилось и думать — донья Роса никогда бы этого не допустила. Второе представлялось слишком рискованным и было связано с рядом почти непреодолимых трудностей. Вот что являлось главным предметом всех забот и треног дона Кандидо в то время, к которому относится наше повествование, вот что заставляло этого почтенного отца семейства терзаться всеми муками ада.

Быть может, следовало немедленно приступить к осуществлению второго из этих двух проектов? Разумеется, следовало. Однако покамест дело могло и потерпеть, так как, во-первых, сенья Хосефа, пусть и больная, пусть и слабевшая с каждым днем, все же была жива, а во-вторых — через две недели семья дона Кандидо уезжала на рождество в инхенио Ла-Тинаха, и решено было, что Леонардо поедет вместе со всеми.

За неделю до отъезда шхуна «Венседора», принадлежавшая Франсиско Сьерре, ушла в Мариель, взяв на борт запасы продовольствия, вина и всевозможных солений и варений — словом, всего того, что ни за какие деньги невозможно было достать в этой глуши. Вместе со съестными припасами шхуна перевезла в Мариель и домашнюю челядь семьи Гамбоа, в том числе Тирсо и Долорес. На праздник в Ла-Тинаху были приглашены сеньориты Илинчета и тетушка их, донья Хуана; Леонардо и Диего Менесесу предстояло заехать за ними в Алькисар, чтобы затем сопровождать их в поместье Гамбоа.

Поводом для встречи обоих семейств в инхенио Ла-Тинаха явился пуск паровой машины, которая, которая должна была отныне заменить на переработке сахарного тростника живую силу, приводившую дотоле в движение неуклюжий и устарелый сахарный пресс.

Леонардо не хотел уезжать, не повидавшись на прощание с Сесилией. Добиться встречи оказалось нетрудно, потому что оба стремились к ней и еще потому, что к этому времени сенья Хосефа потеряла всякую власть над своей внучкой. Но ни уговоры, ни ласковые речи, ни обещания Леонардо ни к чему не привели. Напрасно грозил он возлюбленной, что покинет ее, — Сесилия ничего не хотела слушать, она была тверда и неколебима в своем нежелании согласиться на его отъезд. Любящим сердцем чуяла она, что там, в деревне, Леонардо встретится с ее ненавистной соперницей, а это значило, что она, Сесилия, потеряет его навсегда — Будь Леонардо менее легкомыслен и более чуток, необычное поведение возлюбленной, ее суровость насторожили бы его, и, даже рассердившись, он, возможно, проникся бы к ней невольным восхищением. Но по своей самонадеянности и неумению задумываться над чем бы то ни было Леонардо вообразил, что ему легко будет сломить строптивость Сесилии; когда же это не удалось, он оскорбился и ушел от нее злой и раздосадованный.

На этот раз Сесилия не плакала. Молча смотрела она вслед Леонардо, и грудь ее разрывалась от немой боли. Уста ее не разомкнулись, чтобы окликнуть его, и даже тогда, когда он уже скрылся из виду, она не дала своей сердечной муке излиться слезами — теперь это было бы в ее глазах свидетельством недостойной слабости. Гордая девушка не собиралась склонять голову перед жестокой судьбой и, призвав на помощь все свое мужество, твердо решила отомстить, своему возлюбленному. Задумано — сделано. Едва Леонардо ушел, она поспешно оделась, поцеловала бабушку, сидевшую безучастно, как и всегда теперь, в своем низеньком кампешевом креслице, и выбежала на улицу. Она быстро дошла до угла и уже свернула было в тупичок Бомба, как вдруг столкнулась нос к носу с Канталапьедрой, которого не видела с самой ночи 24 октября. Сесилия быстро наклонила голову и плотнее прижала к лицу складки шерстяного покрывала, но это ей не помогло. Комиссар тотчас узнал ее и, пытаясь остановить, закричал на всю улицу: