Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Вот эти-то изъяны, или, если угодно, излишества в туалете — что именно, сказать затрудняемся, — привлекли к негру с залысинами, едва лишь он появился на балу, насмешливые взгляды всех гостей. Он это тотчас заметил, так как отнюдь не был глупым человеком, и, несколько оробев, долго не решался войти в сверкающий огнями, ярко освещенный главный зал; однако часу в одиннадцатом он все же переступил его порог и присоединился к молодым людям, толпившимся около хорошеньких девушек. Понемногу он осмелел и даже отважился пригласить одну из них на церемонный менуэт, причем сделал это с таким тактом и так галантно, что удивил всех присутствующих. Два-три раза он подходил к группе кавалеров и обожателей, окружавших Сесилию Вальдес, самую красивую девушку в этом пестром собрании, и, не замеченный в толпе кавалеров, долго разглядывал ее исподтишка, а затем отходил с явным выражением досады на лице.

Присмотревшись к нему в такую минуту, один из мастеров, работавших у Франсиско Урибе, последовал за незнакомцем, когда тот вышел из зала, и, положив довольно фамильярно руку ему на плечо, спросил:

— Ого! Я вижу, ты здесь, любезный?

— Что, что такое? — отвечал тот, вздрогнув, и обернулся.

— Это каким же ветром тебя сюда занесло, голубчик?. — еще более фамильярно спросил мастер.

— Голубчик? Простите, сеньор, но, сколько помнится, я с вами свиней не пас, — сердито отрезал негр с залысинами.

— Эге, братец, — возразил задетый такой репликой мастер. — Это уже смахивает на оскорбление.

— На оскорбление или не на оскорбление, но с нахалами вроде вас я разговариваю только так.

— Перестань корчить из себя важного барина! Уж эти мне таинственные незнакомцы! Да я знаю тебя не хуже, чем ты меня. Так что слезай, куманек, приехали! А то, не ровен час, закружится у тебя голова да как загремишь у меня вверх тормашками — прямиком к себе в кухонный котел!

— Довольно. Что вам от меня угодно?

— Ничего, ровным счетом ничегошеньки. Просто подивился я на то, какую ты рожу скривил, когда глядел на нашу первую красавицу. Чуднó оно мне показалось.

— А вам-то что за дело?

— А то, что меня это касается больше, чем ты думаешь.

— Вы, стало быть, решили вступиться за сеньориту? Не так ли?

— Но ведь ты, я думаю, ее не оскорблял. Женщины в конце концов не королевские портреты, что они всем должны нравиться. Одному нравится, другому нет — тут обижаться не на что.

— В таком случае извольте оставить меня в покое.

— Неблагодарный ты! — сурово проговорил мастер. — Но я тебя не виню, поделом мне, нечего было связываться с человеком ниже себя, с поваришкой, да еще и… рабом.

Услышав эти слова, негр так и вскипел от ярости и поднял было руку, чтобы дать пощечину своему обидчику, но рука его опустилась, не нанеся удара. У незнакомца были для этого свои основания: он пришел на праздник без билета, незваным гостом, он никого здесь не знал и, если бы осмелился затеять ссору, навредил бы только самому себе. Поэтому, удовольствовавшись одними угрозами и пообещав поквитаться за оскорбление после бала, он презрительно повернулся к своему врагу спиной и отошел. Такая манера поведения необыкновенно развеселила молодого портного, и, желая подшутить над негром с залысинами, он крикнул ему вдогонку:

— Ату его, ату!

После чего с легким сердцем отправился разыскивать своего приятеля Хосе Долорес Пимьенту, чтобы рассказать ему о случившемся. Оба друга весело посмеялись над этой забавной историей и тут же позабыли о ней.

Дом Сото с самого начала праздника был, как говорится, битком набит. Перед обоими окнами просторного портика, являя собой весьма любопытное зрелище, теснилась пестрая, шумная толпа, состоявшая из мужчин и женщин всякого звания, всех возрастов и всех цветов кожи. В большом зале яблоку негде было упасть, по крайней мере в перерывах между танцами. Мужчины в тесноте толкали друг друга локтями, и за их спинами не видно было сидевших у стен девушек. Сесилия, ее подруга Немесия и жена Урибе, сенья Клара, занимали места у стены напротив портика, посредине между дверью в столовую и дверью в гостиную, и когда группа мужчин, окружавших Сесилию, на миг расступалась, в толпе у окна неизменно слышались возгласы восхищения редкой красотой девушки.

Но часто вслед за возгласами восторга раздавались громкие сетования, так как многие были шокированы, видя в этом зале чистокровную, как им казалось, белую девушку; ее осуждали за то, что она опустилась до непринужденного общения с темнокожими, и подозревали ее во всевозможных низостях. Сесилия между тем упивалась самым блистательным успехом, какой когда-либо выпадал на долю женщины в расцвете молодости и красоты. Все мужчины, присутствовавшие на балу и хоть сколько-нибудь известные — со многими из них Сесилия даже не была знакома, — почтили ее в этот вечер своим вниманием и выразили ей восхищение, как умеют это делать кубинские негры-креолы, получившие некоторое образование и гордые своей тонкой и изысканной учтивостью в обращении с дамами. В их числе можно было бы назвать изящного, отменно воспитанного музыканта Бриндиса; молодого негра Тонду, человека недюжинного ума и львиной отваги, пользовавшегося покровительством губернатора Вивеса; парикмахера Варгаса и столяра Доджа, уроженцев города Матансас, которые позднее, в 1844 году, оказались замешаны в дело о заговоре, якобы составленном темнокожими, и расстреляны там же, в Матансасе, на Версальском бульваре; Хосе-де-ла-Консепсион Вальдеса, прозванного Пласидо, одного из самых вдохновенных поэтов Кубы, разделившего судьбу двух упомянутых выше уроженцев Матансаса; далее Томаса Вуэльта-и-Флореса, замечательного скрипача, автора превосходных кадрилей, погибшего в том же 1844 году на «лестнице» — так называлась пытка, которой судьи подвергли несчастного, чтобы вырвать у него признание о принадлежности к преступному заговору, коего существование так никогда и не было доказано с достаточной достоверностью. Был среди почитателей Сесилии также и славный своим мастерством портной Франсиско-де-Паула Урибе, который, страшась участи Вуэльта-и-Флореса, покончил жизнь самоубийством, зарезавшись бритвой, когда его пытались заключить в один из казематов крепости Ла-Кабанья. Подошел приветствовать Сесилию и Хуан Франсиско Мансано, лирический поэт, недавно выкупленный из неволи на деньги, собранные несколькими гаванскими литераторами-филантропами, и, наконец, Хосе Долорес Пимьента, портной и искусный кларнетист, человек привлекательной внешности, приятный и скромный.

Его и Варгаса Сесилия отличила тем, что протанцевала с каждым по кадрили; один менуэт она подарила Бриндису, второй Доджу; она любезно беседовала с Пласидо и находчиво ответила на остроумный мадригал Тонды, поговорила с Вуэльта-и-Флоресом о кадрилях и отозвалась с большой похвалой о музыкальном таланте капельмейстера Ульпиано.