Борис Изюмский - Дальние снега

Этот принц принимал от своих воинов клятву: «Убивать стариков и младенцев, брать в плен женщин. Если же нарушу обет — пусть преследует меня злая судьба, презирает жена и не принимает в шатер». Помнил Грибоедов и то, как Аббас-Мирза приказал нарядить в женское платье начальника Елисаветполя — Назар-Али-хана, — бежавшего из крепости, намазать ему бороду кислым молоком, посадить на ишака лицом к хвосту.

Как это не вязалось со сладкогласием принца, с леденцами, которые любил он посасывать. Да, в Аббасе-Мирзе поразительно уживались повадки лисы и тигра.

Принц обычно принимал Грибоедова в огромном зале с окнами во всю стену, с гранеными зеркалами, с полом, уставленным подарками — сервизами. Между ними оставались лишь узкие проходы к трону.

Игра разноцветных стекол, рамы затейливой резьбы, изображения цветов и птиц на стенах, румяные яблоки, плавающие в бассейне из желтовато-коричневого мрамора, — все это выглядело яркой декорацией, бутафорией, придавало их беседам словно бы несерьезность. Конечно, были и кальян, и кофе, и вазы китайского фарфора, и фруктовые, пирамиды, и неизменный щербет, и еще более неизменная витиеватость речи принца, явно мнящего себя новоявленным Александром Македонским.

— Рад давно желанному свиданию, как истомившаяся роза — первым лучам весеннего солнца…

Это звучало весьма «щербетно», и в то же время переговоры с Аббасом-Мирзой очень утомляли. Человек минутного настроения, неискренний, вспыльчивый, он сегодня начисто отвергал все, с чем соглашался вчера: то превозносил Персию как «средоточие вселенной», то оплакивал ее гибель и позор, выкрикивая «О аллах-керим, аллах-акбар!», легко переходил от наигранно-дружеского тона к истеричному. Картинно срывал с себя бриллиантовые застежки кафтана, показывая готовность платить контрибуцию белому падишаху, и здесь же выклянчивал скидку. Сначала пытался уменьшить сумму на 200 тысяч туманов, затем на 100 тысяч, на 50 тысяч…

Александр Сергеевич прекрасно понимал всю сложность нынешней своей роли: выжимать контрибуцию из нищей страны.

Погашать ее здесь будут не за счет шахских сокровищ и застежек Аббаса-Мирзы. Сборщики налогов станут палками выбивать деньги из народа, и земледельцы, ремесленники увидят в нем насильника, отнимающего у них последнее. Сахтир — жестокое сердце…

Но как иначе может поступить полномочный министр? Так устроена жизнь, разве редко нам приходится делать не то, что хотелось бы? Едва ли великий Сервантес ликовал, когда король Филипп милостиво пожаловал его должностью сборщика недоимок. Но, приняв должность, нес службу исправно.

Так вправе ли потомки презирать за это создателя «Дон Кихота»?

И посланник Грибоедов не может уклониться от строжайших государевых инструкций: в вопросе контрибуции не давать персам никаких поблажек! Ради интересов престола и отечества…

Значит, статский советник Грибоедов, исполняй свой долг!

Грибоедов твердо и настойчиво добивался выполнения договора, не угрожал, не повышал голоса, и Аббас-Мирза, убеждаясь в тщетности усилий, грустнел, смирялся или делал вид, что смирился, старательно потягивал кальян из наргиле, и на смуглом, несколько женственном лице с яркими губами можно было прочитать обиду, недовольство, вынужденную покорность.

Желание подчеркнуть перед Аббасом-Мирзой могущество России подсказало дипломату, что известие о взятии у турок Варны надо преподнести как можно торжественнее. Впервые на персидской земле зазвонили колокола. Потом пошла пушечная пальба. Аббасу-Мирзе осталось только пригласить русских к себе на званый обед с фейерверком в честь победы их оружия.

…Однако время было отправляться к «тени божьей на земле» — шаху, в Тегеран, чтобы далее не затягивать мучительную процедуру взыскания долга. Хотя ему ясно было, что делать это круто нельзя, если хочешь в войне с турками сохранить за Персией нейтралитет.

Да пора и представиться шаху, вручить ему верительные грамоты, подарки русского императора — хрустальные канделябры, посуду из яшмы.

Непостижимо долго шли они сюда, но злая ли чья-то воля ставила посланника и этой медлительностью в затруднительное положение?

Британский посланник в Иране полковник Джои Макдональд любезно предложил поселиться Нине у него, в тавризском посольстве: «Моя жена Амалия позаботится о вашей супруге в нынешнем ее положении».

Возможно, этим шагом Макдональд хотел убедить Грибоедова и всех остальных, что умеет отделить служебное противостояние от личных симпатий. А может быть, дать почувствовать окружающим, что в Иране русские в безопасности только под эгидой Англии?

Грибоедов поблагодарил за внимание. Супруги Семино уехали в Тегеран, и пригляд Амалии был желателен.

Тавризское утро открыл пронзительный крик, но не продавца мацони, а муэдзина. С высоты минарета он призывал к молитве — азану:

Слова молитвы, как эхо, подхватили десятки голосов с других минаретов.

Но Нина проснулась даже не от этого чужого, незнакомого крика, а от невыносимой мысли: Александра нет с ней, он уехал. И потянутся томительные, бессмысленные дни, бесконечно удлиненные сознанием, что он где-то там, в опасности, а она ничем не может ему помочь.

Скоро пошли Маквала и Дареджан. Как ни просила Талала, чтобы ей разрешили быть и в Персии при Нине, Александр Гарсеванович распорядился по-иному: ее вернул к Соломэ, а с Ниной отправил Дареджан — женщину, много моложе Талалы.

— Чудеса, госпожа! — воскликнула Маквала. Она, переодевшись и набросив чадру, побывала на тавризском базаре и теперь делилась впечатлениями. — Возле лавок у них колокольчики. Как зазвенят, значит, подходи — чай, плов готовы! Котлеты зеленые — куфте называют… И все алалакают. А нищих! С колодами на шее и на ногах. Это их выпускают на время — милостыню просить… Многие с выколотыми глазами, с отрезанными носами, вместо них — кожаные приклеены… А то еще через оставшийся от носа хрящик продергивают нитку из козьей шерсти… вдевают се в иглу и взнуздывают — водят так человека по базару, мучают…

— Ты не придумываешь?! — вскрикнула Нина.

— Лопни мои глаза!

Но увидев, как перепугал рассказ госпожу, Маквала перевела разговор на иное:

— У них новый год начинается девятого марта, когда бык земной шар с одного рога на другой перебрасывает.

— Ты скажи, как у них дни называются? — попросила Дареджан.

— Душамба, сешамба, чершамба, — начала скороговоркой Маквала, — пханшамба, джума, шамби, ихшамба. — При последнем названии — воскресенья — девушка лихо хлопнула ладонью о ладонь и даже притопнула ногой, победно оглядев Нину и Дареджан: — А всадник — вот смехота! — прежде чем сесть на коня, на его шее пальцем молитву пишет…