Борис Изюмский - Дальние снега

Маквала перевела дыхание:

— Я сегодня новые слова узнала. Соловей, например, — бюль-бюль. А имена — Бабе, Шукуэс, Нисса… Красиво! Над евреями знаешь как здесь издеваются? Мальчишки на улице увидят еврея — камни бросают, кричат: «Джеуд!» Никогда такого не видела у нас! А так, вообще, народ не злой…

Часов в десять утра за окном раздался нечеловеческий крик:

— Я хакк! [31] О истина! ( перс .).

Казалось, кого-то резали, и он захлебывался в крови.

Маквала, исчезнув, вскоре вернулась с сообщением: возле их дома поставил свою палатку длинноволосый странствующий дервиш. Он намазал тело «священной грязью» и вот кричит… Казак, что стоит на посту, не знает, гнать или нет.

Нина незаметно глянула из окна. Вдали высились серая мечеть, шпиль минарета с полумесяцем. Бородатый дядя Федя стоял у крыльца как вкопанный, не глядел на крикуна. На дервише — высокая войлочная шапка, к поясу прикреплен деревянный сосуд. На изможденном полуобнаженном теле — замызганная шкура какого-то животного. Потрясая деревянным сосудом, дервиш кричал, надувая синие жилы тощей шеи:

— Я хакк!

И снова, и снова. Потом достал буйволиный рог и затрубил в него изо всех сил.

Казак усмешливо повел в его сторону глаза и опять невозмутимо застыл.

— Чего он хочет? — с недоумением спросила Нина Маквалу.

— Просит подаяния, — сердито объяснила девушка.

Рог трубил без передышки, слушать его становилось невыносимо.

— Умоляю тебя, вынеси этому несчастному что-нибудь, — попросила Нина.

— Несчастный?! — вскипела Маквала. — Нечего сказать — несчастный! — но, прихватив кусок мяса и пирога, ушла.

Скоро дервиш перестал дуть в рог, начал выкрикивать какие-то непонятные слова. Грузинки не знали, что они означают: «Да будут счастливы шаги ваши! Да не уменьшится тень ваша!»

Дервиш собрал свою палатку, добычу и скрылся.

В коридоре испуганно завизжала Маквала.

— Что такое? — бросилась к ней Нина.

— Черный клоп! — возбужденно кричала девушка, указывая на пятно от раздавленного клопа. — Они ядовитые! Мне соседка сказала: здесь и скорпионов полно! Обещала дать масло, настоенное на скорпионах. Если укусит, — надо натереться маслом… Еще один клоп! — хлопнула она туфлей по стене. — Я пойду казака позову.

— Ну что ты, справимся и сами, — не разрешила Нина.

— Жаль, Мити нет, — сказала Маквала.

Прежде, до отъезда в Персию, если Митя Каймаков стоял на посту, а мимо пробегала Маквала, он непременно озорно подмигивал. Она же нет-нет да высовывала в ответ язык.

Никто из них не обижался на такое проявление внимания. Наоборот, Маквала призналась как-то Нине, что этот Мьикула с синими глазами и широченным носом ей нравится.

— Если б не Тамаз, я бы показывала ему язык чаще…

Нина улыбнулась:

— Лучше выучись их речи…

— Уй! — независимо воскликнула Маквала. — Пусть он учится говорить по-нашему!

А Митя и впрямь, когда был здесь, решил подучиться этому мудреному языку, и помогать ему взялся конюх Жанго, немного знавший русский.

— Как будет, батоно Жанго, — почтительно спрашивал Каймаков — «Приезжайте к нам на Дон»?

Батоно Жанго — верткий, быстроглазый — переводил, а Митя еще усерднее допытывался:

— Как будет: «У меня сестренка — ну чисто твой патрет»?

Резкий звук рожка возвестил, что солнце зашло.

Опустели тавризские улицы, заперли двери во всех домах. У ворот и на площади зачадили факелы и плошки.

Очень яркие крупные звезды, наверно, схожие с алмазами в сокровищнице шаха, мерцали на высоком небе.

«На них сейчас, может быть, и Сандр смотрит. Когда теперь увижу его?»

Маквала, желая отвлечь Нину от печальных мыслей, увидев в окне молодой месяц, проворно достала монету, протяжно пискнула:

— Цру-пуни! — будто приманивая ястреба. Подпрыгнув, показала монету месяцу, серьезно сообщила: — Теперь у нас много денег будет!

Нина, конечно, придумывала себе занятия: продолжала учить Маквалу, писала письма Сандру, отцу, Прасковье Николаевне, маме. Она захватила с собой из Тифла томик Пушкина, роман Лесажа «Жиль Блас де Сантильяно», поэму Тбилели «Дидмоуравиани» и перечитывала их. Больше же всего любила она открывать свой «ковчег свободы», просматривать содержимое заветного ларца и еще — разбираться в Сашиных заметках, сделанных его стремительным ясным почерком в черновой тетради. Он отдал эту тетрадь жене на сохранение. Здесь были путевые заметки, наброски сюжетов и сцен, отрывки «Грузинской ночи», а на отдельных листках — выписки из «Истории» Карамзина, математические формулы из французского учебника Франкера, чертежи. Перелистывая страницы, Нина словно бы входила в сложный, интересный мир мужа.

Поразительна широта его интересов! Он привез сюда сербский словарь, историю Бургундии, «Правила славянского языка» Домбровского, томик старинных малороссийских песен, статистический справочник, запретную книгу Пуквиля о Греции…

…И все же дни смахивали на одинаковые листы разлинованной бумаги. Нина оживлялась, только когда приходили письма, особенно от мужа. По десять раз перечитывала их, находя свое, нужное ей, между строк, хотя и сами строки приносили радость.

Он беспокоился о ее здоровье… Видно, очень беспокоился. Нина не писала, не хотела расстраивать, что беременность ее проходит трудно: мучили головокружения, зубная боль, тошноты, обмороки.

…Внимание Нины привлекла персидская супружеская пара — она жила в небольшом сером доме рядом. Тяжелая низкая дверь его с нишей, выложенной разноцветными изразцами, с вязью стихов Корана, выходила в соседний двор, куда глядели с верхнего этажа окна Нининой комнаты.

Юную персиянку, как позже узнала Нина, звали Гамидой-ханум. Утром, если она была уверена, что ее никто не видит, Гамида-ханум на секунду появлялась в дверях в коротенькой шелковой юбке, затканной золотом, в голубых шальварах и чадре.

— Знаешь, как они здесь белятся и румянятся! Ввв! — шептала Маквала. — Рубашка, — грудь персиянки прикрывала короткая рубашка, — по-ихнему — пирхан…

Если же Гамида-ханун выходила на улицу, она укутывалась в голубую материю, а с головы ее на лицо свешивался кусок белой вуали. Сначала Гамида-ханум становилась спиной к проходившим русским и принималась внимательно изучать стену в фальшивых арках. Но позже все же любопытство брало верх, и она разрешала себе незаметно поглядывать на них.

У Гамиды-ханум всегда печальные глаза. Нина знала, что соседка украдкой осматривает их дом, а когда встречалась на улице, в смутном мерцании под чадрой глаз Гамиды-ханум можно было прочесть и восхищение, и зависть, и желание подойти, и боязнь знакомства.

Нина, приветливо здороваясь, пыталась заговорить, соседка сначала пугливо шарахалась, но в конце концов стала отвечать.