Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…

Чем ближе подлетали к Нюрнбергу, тем больше говорили о процессе, который шел к концу. Уже были произнесены заключительные речи обвинителей и защитников, сказаны последние слова обвиняемых, а судьи совещались относительно приговора, оглашение которого ожидалось со дня на день. Филин рассказал, что между ними идут серьезные споры по поводу формулировок приговора и конкретного наказания каждому из подсудимых. И споры продолжаются уже месяц, с конца августа. Согласно договоренности обсуждения эти должны быть строго секретными, разногласия ни в коем случае не должны стать известны.

Ребров слушал, а сам думал о том, как он через несколько часов снова будет там, где увидел ее, где все это случилось…

Сентябрь в Нюрнберге был по-летнему теплым, но время от времени налетали сильные порывы ветра. В центре города они поднимали клубы пыли и песка с развалин, несли по улицам странный запах, который многие называли трупным…

Мона вскочила с постели, подошла к окну и с силой захлопнула его. Она была совершенно обнаженной, и Дик Старридж, лежавший в кровати, смотрел на нее безумными от счастья и восторга глазами.

Квартирка, где он благодаря Моне стал настоящим мужчиной, была крохотной и довольно замызганной, но Дик не замечал ничего. Он видел только Мону.

Мона хищно, по-кошачьи, потянулась, набросила легкий халат и отправилась на убогую кухню, по пути взъерошив Дику волосы. Он попытался затянуть ее в постель, но она легко освободилась.

— Вставай, сейчас должен прийти мой кузен.

Дик, дурашливо улыбаясь, принялся неохотно одеваться.

И потом, когда они уже пили кофе, которое он приносил с собой, Дик все время старался хоть случайно, но дотронуться до Моны.

Звонок в дверь раздался неожиданно. Мона встала.

— Это мой кузен. Готовься, тебя ждет сюрприз.

Кузеном оказался не кто иной, как Олаф. Он был в парике, с приклеенными усами, в руках держал какой-то сверток.

— Здравствуйте, господин Старридж, — церемонно сказал он. — Я счастлив приветствовать в вашем лице доблестных американских солдат, тех, кто освободил нас от фашизма.

— Да ладно, — смутился Дик. — Я же не генерал Эйзенхауэр.

— И тем не менее. Вы не представляете, что мы тут пережили. Родители Моны погибли в концлагере, за мной охотилось гестапо, потому что я не хотел идти воевать против таких американских парней, как вы. Так что вы для нас настоящий освободитель, господин Старридж. И поэтому, когда Мона рассказала мне о вашей мечте, я очень обрадовался, потому что я могу вам помочь в ее осуществлении. Вот, посмотрите…

Олаф протянул Дику сверток. Тот удивленно развернул его и увидел скрипичный футляр. Он недоуменно посмотрел на Олафа.

— Откройте, — торжественно сказал тот.

Дик открыл футляр и увидел скрипку. Сразу было понятно, что это старинный и дорогой инструмент.

— Возьмите ее в руки, господин Старридж, — все так же торжественно-проникновенно проговорил Олаф. — Возьмите ее в руки и вы поймете, что это инструмент, который создал великий мастер.

Дик с трепетом достал скрипку дрожащими пальцами и с восторгом уставился на нее.

— Это, правда, не Страдивари, — сказал Олаф, — но очень, очень хороший инструмент…

— А что вы за нее хотите? — спросил Дик, с трудом выговаривая слова. — Доллары? Еду? Одежду?

— Нет, господин Старридж, я просто выполняю просьбу Моны, которая хочет сделать вам приятное. Потому что вы ей очень нравитесь и к тому же вы, как я слышал, практически земляки.

— Да, я тоже из Питтсбурга.

— Вот видите. Я же просто хочу попросить вас об одном одолжении.

— Об одолжении? — переспросил Дик, не сводя глаз со скрипки.

— Да. Мона как-то случайно сказала, что вы охраняете Германа Геринга…

— Да, я сопровождаю его вместе с другими в зал суда. А что? При чем тут Геринг?

— Видите ли, я случайно встретился с его женой и маленькой дочкой. Она страшно переживает за него, говорит, что он очень тяжело болен…

— Ну да, тюрьма не курорт.

— В том-то и дело. Скажите, не могли бы передать ему от жены и дочери крохотную посылку?

Дик отвел глаза от скрипки и несколько напрягся.

— Посылку? Но это строго запрещено.

— Ах, я просто неудачно выразился, — поправился Олаф. — Какая там посылка! Речь идет всего-навсего об авторучке… Жена просит вас передать ему авторучку.

Олаф смотрел на Дика с обезоруживающей улыбкой.

— Авторучку? Но зачем она ему?

— Это не просто авторучка, господин Старридж. Это авторучка от его жены. Его любимая ручка, которой, как объясняет его супруга, он очень любил писать. Можете себе представить, как ему это будет приятно, когда узнает, что эта авторучка нашлась, и он сможет ею писать письма жене. Тем более сейчас, когда он ожидает приговор, который будет весьма суров.

— Да-да, он часто говорит, что у него нет ничего дороже, чем жена и дочь. У него в камере стоят их портреты.

— Вот видите, я думаю, ему было бы чрезвычайно приятно получить такую весть от жены и дочери, а затем написать им этой ручкой несколько теплых строк…

Мона подошла к Дику сзади, обняла за плечи, прижалась грудью, взъерошила волосы на затылке.

— Да, конечно, я могу сделать это, — моментально сдался Дик, почуявший запах женщины, которая сводила его с ума. — Я всегда говорил, что он нормальный, вежливый парень.

— Ну, тогда я пошел, — быстро сказал Олаф, кладя на стол черную авторучку. — Уверен, звучание этой скрипки произведет на вас сильное впечатление.

Дик, снова завороженно уставился на сказочный инструмент. Олаф и Мона обменялись быстрыми, понимающими взглядами.

«Моя любимая и единственная!

По зрелом размышлении и после многочисленных молитв моему богу я принял решение покончить с жизнью и, таким образом, не позволить казнить меня моим врагам. Казнь через расстрел я еще принял бы, но позволить повесить себя рейхсмаршал Великой Германии просто не может. Более того, эти казни должны были быть обставлены наподобие низкопробного представления с прессой и кинооператорами (чтобы показывать потом все это в кинотеатрах в журнальных выпусках новостей). Они озабочены только тем, чтобы сделать из этого сенсацию.

Я, однако, хочу умереть спокойно, чтобы на меня не таращилась при этом толпа зрителей. Моя жизнь все равно уже закончилась — в тот момент, когда я сказал тебе последнее "прощай"… Твой Герман».

Вдень объявления вердикта Трибунала, 30 сентября 1946 года зал и ложи Дворца правосудия были забиты, как в первые дни работы, хотя пускали в них только по специальным пропускам. Гостевой балкон, казалось, вот-вот рухнет. В пресс-руме невозможно было найти место для работы из-за великого множества примчавшихся со всех концов планеты журналистов.