Альфред Нойман - Дьявол

Троны короля и герцога стояли под балдахинами, — у бургундца балдахин был чуть пониже, — и на красном парчовом их фоне были вышиты золотом три лилии Валуа, увенчанные короной, и Брабантский лев.

Близ Людовика сидели: Филипп Савойский, канцлер Кревкер, Антуан Бургундский и прочие вельможи из состава почетного караула, согласно рангу; рядом с герцогом сидели: кардинал, Бурбон, коннетабль, Жан де Бон, мессир Тристан и сановники бургундского двора. Герцог Бургундский был жестоким режиссером и не преминул посадить напротив генерал-профоса его жертву — сеньора дю-Ло, которого тот пытал. Л’Эрмит приветствовал своего визави тонкой улыбкой.

Оливер стоял позади короля и подавал ему блюда, отведывая каждое кушанье. То же самое делал для герцога бургундский кравчий [49] Кравчий — один из высших придворных чинов, связанный с большими приемами. Кравчий заведовал стольниками. . Обязанности стольника [50] Стольник — старинный дворцовый чин. Стольник ведал королевской трапезой. исполнял при обоих государях тот самый Мельхиор ван Буслейден, который, будучи в милости у Карла Бургундского, четыре дня тому назад сопровождал канцлера на квартиру Балю и слышал там от Оливера много примечательного. Теперь они оба молча стояли рядом и делали вид, что не знают друг друга.

В зале, замшелые потолки и стены которого поспешно были обтянуты шелками, расположились, подобно отвратительным призракам, духи злого умысла. Придворный церемониал был лишь драпировкой, прикрывающей преступные намерения, такие же тонкие, как шелка на стенах. Среди подавленного, угрюмого шепота приглашенных время от времени резко выделялся спокойный, ясный голос короля. Затем герцог Бургундский встал и произнес застольную речь. Он был плохим оратором. Даже оставляя в стороне злой умысел, камнем тяготевший на душе этого честнейшего государя, надо было признать, что его речь прозвучала несвязно. Он выпаливал резкие обрубленные фразы, словно презентовал свое «добро пожаловать» на острие меча. Затем голос его стал от волнения хриплым, и слова более мощным и связным потоком ринулись из кипевшего в его груди вулкана.

— И мы желаем мира, государь. Мир для нас неотделим от справедливости и честности и уважения к однажды данному слову. Мы желаем недвусмысленности, государь, желаем прямо противоположного тем ухищрениям, которые в наши дни многие считают символом государственной мудрости. Мы желаем еще большего, государь; мы желаем мира, имеющего обратную силу, мира, который изгладил бы столько содеянного зла, сколько необходимо, чтобы будущее стало честным и справедливым. Мы, силою власти нашей, не боимся вызвать свидетелей совершенного беззакония и дать им слово. Мы силой власти нашей, осмеливаемся сорвать покровы с нечистой совести и показать ее во всей наготе. Мы, отвечая за судьбы вверенной нам страны, осмеливаемся использовать дарованные нам богом преимущества во имя нашей цели, осмелимся поставить любовь к народу нашему превыше долга гостеприимства и должного почтения к суверену, в том случае, если упорно противопоставленная нам воля не позволит мирно прийти к намеченной нами цели. Мы много желаем, государь; мы желаем сами предложить условия почетного и справедливого мира и определить его недвусмысленное содержание согласно нашему усмотрению, потому что у нас есть на то и сила и право.

Герцог внезапно оборвал свою речь словно из боязни, что сказал слишком много, и поднял бокал за короля странно беспомощным движением, раскрасневшись, как будто стыдясь произнести теперь обычные слова гостеприимства.

В зале царила убийственная тишина.

Людовик машинально, с застывшей улыбкой поднял бокал, отпил глоток, поставил бокал на место и поверх него посмотрел на кардинала ужасающим взором.

— Не нужно забывать Spiritus rector’а [51] «Выпрямляющий дух» (лат.). , — сказал он, и голос его был уже покоен, уверен и приветлив, — за здоровье вашего высокопреосвященства!

Балю поблагодарил; его широкое лицо стало белым. Необузданные речи герцога не так ужаснули его, как непоколебимо спокойное издевательство Людовика. Теперь в сущности было все равно, сбросит ли вспыльчивый Бургундец маску двумя часами раньше, чем следует, или нет. Если король уже не мог избежать своей участи, то чему помешают два лишних дня бессильного бешенства. Но кардиналу не давали покоя слова Оливера, его предостережение, сделанное сегодня днем. «Что знает Валуа и что он замышляет? Откуда бы взяться такому спокойствию, такой уверенности, если бы он ничего не знал и не замышлял? — А вдруг ему удастся уразуметь истинное положение вещей, отразить или отклонить удар и уехать подобру-поздорову?» Балю вздрогнул при такой мысли; он хорошо знал, что ожидает его в этом случае. Он посмотрел на Оливера — недоверчиво и в то же время ища поддержки — и снова опустил взор; его смутило и испугало лицо Оливера, по-видимому давно за ним наблюдавшего; Дьявол был единственным существом в зале, которое улыбалось.

Теперь говорил король — ясно, спокойно, звучно, сидя с небрежно вытянутыми руками и глядя все больше перед собой. Он утонченно-вежливо поблагодарил герцога за прием и за радушное приветствие. Он словно не заметил, как изумленно поднялись при этих словах головы слушателей. Плавный поток его речи не сгущался в какую-либо осязательную иронию, а тем более не переходил в критику, или защиту, или нападение. Он имел неслыханную дерзость отвечать на приветствие, которого никто не произносил; он ни единым колебанием голоса не давал повода думать, что слышал и осознал роковые угрозы герцога или хотя бы только считает возможным сам факт их произнесения. Карл Бургундский кусал губы, вельможи застыли на своих местах; на их глазах Людовик Валуа дерзнул перевоплотить речь герцога, услышанную и пережитую всеми присутствующими на протяжении десяти тягостных минут, в полную ее противоположность. Людовик Валуа, благосклонный суверен, отвечал на почтительнейшее приветствие своего вассала; он благодарил своего министра, стараниями которого осуществилась эта несомненно плодотворная встреча двух государей: как хорошо, когда король имеет возможность поддерживать дружеские и родственные связи с князьями своей страны! Один совместно проведенный день больше значит для блага двух народов, чем год, потраченный на бесплодный обмен нотами; а личное присутствие стоит целой армии.

Людовик сделал радушно-приветственный жест и взглянул на герцога.

— Любезный племянник, если мы начнем переговоры завтра рано утром, то к вечеру сумеем уже оглянуться на добрую часть пути, совместно пройденную по направлению к общей цели. Вы поймете тогда свои ошибки, вы отделаетесь от ряда предрассудков, весьма простительных и понятных, если принять во внимание вашу прелестную юность и рыцарственность. Король ваш рад забыть многое такое, что вам следует забыть с еще большей радостью и еще скорее; ибо король ваш готов позабыть о суверенной своей власти и быть лишь добрым вашим товарищем на пути к достижению славного мира. Пью за товарищеское, человечное, высокое единение наших душ, монсеньор!