Альфред Нойман - Дьявол

Он с умной улыбкой поднял бокал. Герцог сидел неподвижно и со сжатыми кулаками; щеки его дрожали от ярости. Король сделал вид, что не замечает его волнения: он весело и ласково выпил за здоровье гостеприимного хозяина, поблагодарил, поставил кубок на поднос и удовлетворенно кивнул головой.

Затем король откинулся на спинку трона и невозмутимо обвел взглядом собравшихся; они глядели на него с ужасом, с изумлением, глядели оторопело или же втянув голову в плечи, смотря по воспоминаниям, ощущениям и желаниям каждого из них в отдельности. У соседа, государя Савойского, был растерянный вид; сеньор дю-Ло весь съежился, как под ударом; коннетабль — один из немногих — владел собой; на Балю не было лица. Только двое выделялись своей радостью в этой душной атмосфере: Жан де Бон, красная, увесистая туша, у которого глаза смеялись, а щеки вздрагивали от затаенного хохота, да Тристан, на тонком старческом лице которого выделялись насмешливо сощуренные, довольные, хитрые глаза. А по правую руку короля, почти задев его плечом, вынырнула третья голова: Людовик увидел Оливера, подававшего ему на золотом блюде крылышко лебедя; в опущенных веках и дрожащих губах Неккера было столько хвалы, восторга и преданности, что король тихо засмеялся. Честное слово, король смеялся, смеялся уже громче, и Жан де Бон, не в силах более сдерживаться, стал оглушительно вторить ему.

— Как вы веселы, добрые мои бургундцы! — воскликнул король. — Как удивительно располагает вас к веселью и словоохотливости присутствие повелителя веселой и словоохотливой Франции!

Все мучительно уставились перед собой, вперив глаза в роскошное убранство стола. Но Людовик и не думал оставить их в покое.

— И вам я благодарен, государи любезного мне савойского дома! Благодарю вас! Таких вещей я не забываю! А что вы, дорогие мои французские подданные, меня любите, об этом нечего и поминать.

Король обратился к бывшему своему старшему камерарию. Губы короля выдавали скрытую прежде стихийную жестокость.

— Мне сдается, сеньор дю-Ло, что уже давно король ваш не был к вам так благосклонен. Как давно, кум профос?

Тристан улыбнулся, не спеша подумал, погладил подбородок и ласково ответил тихим, приятным своим голосом:

— Я, государь, ровно два года назад беседовал в последний раз с сеньором дю-Ло и имел честь доказывать ему, — в порядке исполнения моих служебных обязанностей, — в чем состоят подлинные интересы вашего величества.

И профос поклонился вельможе с той же учтивостью, с какой два года назад закончил предварительное следствие пыткой, приказав своим молодцам раскалить гвозди и вонзить их под ногти пленнику. При ужасающем этом воспоминании дю-Ло сжал губы и подавил яростный стон.

— Уже два года! — король сделал вид, что изумлен; затем он задумчиво обратился к соседу, государю Савойскому:

— Не правда ли, брат мой, два года — это и очень мало, и очень много, смотря по обстоятельствам!

Филипп густо покраснел.

— Это так много, государь, — ответил он, глядя перед собой прямым, открытым взором, — что теряешь к человеческой жизни всякое уважение.

Коннетабль, сидевший напротив, внезапно сказал:

— Или наоборот — слишком мало, государь Филипп. К вашему выводу можно прийти и этим путем.

Людовик посмотрел на одного из них, потом на другого и спокойным тоном произнес:

— Это смотря по тому, к какой жизни теряешь уважение: к чужой или к собственной!

— К своей собственной, — сказал Сен-Поль.

— К чужой, — сказал Филипп Савойский.

— И к чужой, и к своей собственной, ко всякой жизни! — запальчиво вскричал герцог.

— Это ответ воина, — проговорил Людовик как бы в раздумье, — а что скажет нам служитель божий?

Он посмотрел на кардинала всепроникающим взором. У Балю хватило духу выдавить улыбку.

— Если бы я перестал чтить жизнь, богом сотворенную, — тихо сказал он, — то я не был бы служителем божиим.

— Совершенно неоспоримо, — измывался над ним король, обуреваемый всегдашней своей страстью к мучительству; — но ведь вы, кроме того, еще и государственный человек; неужели это никогда не приводит вас к душевному конфликту?

Балю тяжело покачал головой и нерешительно ответил:

— Государь, у меня нет ни малейших оснований для разговора на эту тему! Я не могу пожаловаться на дурное или отрицательное действие любого промежутка времени.

— Воистину не можете, — и лицо Людовика исказилось гадкой усмешкой, — по крайней мере, до сих пор у вас не было личных поводов разделять те пессимистические взгляды, какие здесь были высказаны. Я просто хотел узнать, что вы — прелат и политик — думаете о подобных умонастроениях. Ответ священника я уже слышал; теперь попрошу вас высказать ваше, если можно так выразиться, светское мнение.

Балю слегка пожал плечами. У него были хитрые глаза.

— Позвольте мне, ваше величество, продолжать черпать из бездонного источника богословия. Я отвечу словами блаженного Августина [52] Августин (354–430) — один из влиятельнейших отцов христианской церкви, епископ Гиппона с 395 г.; автор ряда сочинений, главное из которых «Де цивитате Деи» — «О граде Божьем» (лат.). : «Время не течет по нашей жизни бесследно: чудны дела его, творимые в душе человека». А также словами апостола Павла в его послании к коринфянам: «Кто из человеков знает, что находится в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем». Священное писание говорит сверх того: «Всяк человек есть ложь», и это надо понимать не в моральном смысле, а как свидетельство об ограниченности человеческого духа. Я этим хочу сказать, ваше величество, что очень охотно верю в то или другое действие времени на государей Бургундского и Савойского, на сеньора Сен-Поля и на всех людей вообще; но я не могу ни объяснить, ни прочувствовать этого сам. Видеть, знать, что творится в душе другого человека, — этого я, смертный человек, не могу.

Он помедлил мгновение, затем продолжал, еще более подчеркивая слова:

— Человек несовершенен; он никогда не сможет узнать или предугадать, что совершается в душе другого человека!

Король, видимо, не торопился отвечать и задумчиво подпер голову рукой.

Что Балю чрезвычайно ловко защищался, прикрываясь общефилософскими и психологическими доводами, — это было неоспоримо. Даже Оливер изумлялся умной тактике прелата, который заблаговременно и дерзко парировал могущее возникнуть против него обвинение.

Оливер напряженно ждал ответа короля; он опасался, как бы кардинал не заметил по этому ответу, что подозрения короля не имеют еще под собой реальных доказательств и что вся самоуверенность Людовика — лишь дерзкая игра. Тут Оливер решился: он быстрым движением перегнулся вперед, слегка тронул короля за рукав, взял со стола блюдо и прошептал над левым ухом государя: