Альфред Нойман - Дьявол

— Да.

Людовик слегка кивнул головой.

— Чтобы добиться полной уверенности и ясности, которая мне представляется особенно необходимой и важной в этом деле, — продолжал он с убийственной своей мягкостью, — я повторю вопрос в несколько иной форме: можете ли вы, оглядываясь назад, вплоть до вашего отъезда из Амбуаза, объявить какие-либо слова или действия мейстера, хоть на одно мгновение, искренними, а не наигранными, не обманными?

— Да! — прокричал Оливер, не в силах молчать и не дожидаясь ответа Балю.

— Нет! — громко и твердо сказал кардинал.

Король встал с торжественной серьезностью судьи.

— Ваше высокопреосвященство, — проговорил он ясным голосом. — Вы хорошо сделали, что не послушались наветов лукавого. Оба ваши ответа — ваше «да» и ваше «нет» — спасают вам жизнь. В противном случае вам бы не сносить головы, как и тем трем господам, о которых мы только что говорили. Вам самим виднее, чем диктовались ваши ответы: политической мудростью или христианским смирением. Полагаю, что и тем, и другим; ибо, если бы вы обвиняли человека, спасшего жизнь короля, то король был бы принужден казнить обвинителя — того единственного человека, который может обвинять; а благодаря христианскому смирению вашего ответа мы вновь возымели должное уважение к вашей святейшей особе. За оскорбление величества и государственную измену я вынужден обезвредить вас, кардинал Балю. Я не предам вас казни — всенародной или тайной, как тех трех; ни единого волоса не упадет с вашей головы, я просто по своему обыкновению, отправлю вас в подземный каземат и позабуду о вашем существовании.

Широкие плечи прелата задрожали, казалось, он вот-вот упадет. Оливер бросился к нему, но Балю уже снова твердо стоял на ногах; он схватил наперсный крест и поднял его, как бы защищаясь, навстречу Оливеру:

— Изыди, сатана!

Неккер отошел с расстроенным лицом. По лицу Людовика пробежала улыбка. Он обратился к сеньору Тристану:

— Повелеваем тебе, генерал-профосу Франции, предать суду Жана Балю, кардинала-архиепископа Анжерского, по обвинению в государственной измене и оскорблении величества. Члены суда будут мною назначены.

Кардинал опустился на колени и произнес звучным голосом: — Solve vincla reis, profer lumen caecis. [56] «Разреши узы виновным, дай слепым» (лат.).

Потом он стал тихо молиться. Король обнажил голову.

— Аминь, — сказал прелат.

— Аминь, — сказали Людовик и сеньор Тристан.

Оливер молчал.

Король решил вернуться на следующий день в Турень, не заезжая в столицу; Людовик всю жизнь терпеть не мог торжественных въездов, процессий, парадов.

Когда король — еще до допроса кардинала — сообщил об этом своем решении приближенным и увидел радость, вспыхнувшую в глазах Неккера, он, быстро замявшись, переменил разговор. Во время сцены с Балю Людовик отлично рассчитал, каково будет действие его неожиданных вопросов на Оливера. Возвратившись в свой кабинет, он серьезно и без малейшего удивления выслушал вопрос все еще не оправившегося от потрясения мейстера:

— У вашего величества несомненно найдется для меня работа в Париже?

— Да! — ласково и спокойно ответил Людовик и тотчас же обратился к профосу: — Ты, куманек, головой отвечаешь мне за Балю и доставишь его в каземат. Ты, Оливер, поедешь в Париж и подготовишь парламент к судебному процессу и к конфискации всего имущества Балю. Ты вручишь назначенным мною членам следственной комиссии их мандаты и дашь им понять, какой приговор мне угоден; затем ты подождешь, покуда Тристан прибудет в Париж. Тогда ты можешь вернуться в Амбуаз.

Король и Неккер остались наедине.

— Обязан ли я тебе в чем-либо отчетом? — немедленно спросил Людовик.

— Нет! — тихо ответил Оливер. — Но вы знаете государь… то, что я крикнул тогда при кардинале… меня не спрашивали и не уполномочивали… это была не ловушка для кардинала, это была правда.

— Я знаю, — молвил растроганный король, — я знаю, что ты — лучшая часть моего собственного я, мой двойник.

И он поцеловал Неккера в обе щеки.

Оливер провожал короля до Мо. По дороге они ни о чем не говорили, кроме как о парижском поручении Неккера и прочих политических делах. Но когда Оливер прощался с королем, когда тоска и острая боль засветились в его глазах, король крепко взял его за обе руки.

— Хочешь ехать со мной, друг? — спросил Людовик, еле шевеля губами. — Ты хочешь, чтобы я снова повел борьбу с самим собою, Оливер?

Неккер покачал головой.

— Да, вам пришлось бы снова бороться, государь, — ответил он чуть слышно, — а этого я больше не смею желать.

Король глядел куда-то мимо него. Потом задумчиво произнес:

— Ведь мы нераздельны, значит и виноваты можем быть друг перед другом одинаково.

— Да! — сказал Неккер.

— В таком случае мне уже легко сознавать, что ты — лучшая часть меня самого, мой двойник.

Оливер посмотрел ему в глаза.

— Лучшая часть пусть достанется вам, худшая мне, а все вместе пусть называется совестью, — молвил он загадочно и дерзко.

Король промолчал; потом сказал:

— Господи, помилуй нас грешных! До свидания, брат мой!

Неккер поцеловал ему руки и в тот же час выехал по направлению к Парижу. Король направился через Орлеан в Турень.

Вернувшись в Амбуаз, Жан де Бон в тот же вечер явился к Анне. Она было перепугалась, но веселое, брызжущее здоровьем и жизнерадостностью лицо Бона сразу ее успокоило. Он поторопился рассказать, что мейстер чувствует себя превосходно, что он совершил нечто великое, что заслуги его перед троном неизмеримы, что король любит его теперь еще больше прежнего, если это только возможно; что мейстер сейчас в Париже, где выполняет весьма важное и почетное королевское поручение, и скоро прибудет сюда, в Амбуаз; покуда же он посылает в подарок жене вот это. — И Жан с грацией придворного передал Анне коробочку из свиной кожи. Она улыбнулась ему и просто ответила:

— Спасибо вам, сеньор. Я очень рада.

Царедворец склонился перед ней и лукаво поднял брови.

— И еще кое-кто другой радуется, сударыня…

При этих словах пальцы ее задрожали от волнения; она нажала нечаянно на пружинку коробочки. Крышка приоткрылась, и на пол упал мелко сложенный кусочек пергамента. Анна увидела нитку драгоценного жемчуга, который, согласно флорентийской моде, нужно было носить в волосах. Жан де Бон поднял с пола записку и подал ей. Она поспешно поставила коробочку на стол, развернула пергамент и прочла несколько слов, набросанных почерком Оливера: «Он властелин, Анна; и он — это я».

Она выронила записку и повернулась к де Бону с белым, застывшим лицом. Жан де Бон тихо сказал:

— Король ожидает вас, сударыня.

— Да! — сказал Анна еще тише и совсем медленно добавила: — я… очень… рада…