Иван Супек - Еретик

Он ощущал ее всеми нервными окончаниями своего тела, не знавшего близости женщины. Будучи судьей, он был вынужден слушать, вникать в блуд другого, лишенный возможности защищаться. Скалье первому пришлось пройти через пытку инквизиции, и вслед за пылким любовником он приближался к женщине, чье появление смутило его с самого начала. Доминис умолк, не зная, как начать рассказ о своем безумном конкубинате, но спутник его нетерпеливо устремился вперед. Скалья сгорал, буквально сходил с ума во время рассказа соблазнителя. Ужас, внушенный грехом, пока удерживал его на краю чистилища, на самом краю в преддверии проклятого наслаждения. Развратник, укорял он сатанинского прелата, развратник, переступивший запретную черту.

Тюремщики увели Марка Антония, и перед инквизитором еще более живо встал образ белой монахини. Там, где обвиняемый закончил свой рассказ, для кардинала, охваченного пламенем пробудившегося инстинкта, начиналось неведомое. Соблазнительные видения одолевали его. Он едва удерживался от того, чтобы не призвать преступника обратно и потребовать новых разъяснений, алкая каждый миг наслаждения. О если б грешник хотя бы покаялся! Но обуянный гордыней бунтовщик превращал порок в добродетель. И жил, подчиняясь своим страстям, в то время как он, святой, сгорал на медленном огне и теперь изнемогает от грешных желаний.

Словно захмелев, не имея сил встать, Скалья сидел, одолеваемый соблазнами, под каменным сводом Палаты правосудия. Свет луны расплавленным металлом лился сквозь железные решетки высокого окна на квадратные плиты пола и бросал слабый отсвет на угрюмые стены. Стихли шаги часовых во дворе, и верхнюю площадку Замка святого Ангела накрыла римская ночь. Полная видений тишина поглощала одинокого полуночника. В лунном сиянии как бы раскрывалась перед ним древняя гробница, возвращая к жизни всех своих узников прошлого и настоящего. Здесь, во тьме, под символом ангельской благодати семью смертными грехами грешили и государи и узники; теперь они явились сюда вампирами, и те, кто умер в железах, и те, кто скончался, сжимая холодеющими пальцами пастырский жезл. Заживо погребенные в каменных мешках под венцом крепости люди мечтали об отмщении, о новых грабежах пли возмездии, о блуде, а тюремщики морили их голодом, мучили и наконец, разрубив на куски их тела, бросали в каналы. Всем существом, каждой своей клеткой чувствовал Скалья силу багровых всполохов, блеск золота и крови, освещавший эту твердыню, одиноко высившуюся под отрубленной головой луны. Держа в руках весы правосудия, он теперь малодушно взвешивал свою выгоду. Замок святого Ангела начал оказывать свое странное влияние на его принципы. Здесь, где малейший бунт подавляли с неслыханной жестокостью, все становилось возможным. Высокие, внушающие ужас стены, ограждавшие грех, вдруг рассыпались в прах перед измученным аскетом. Толстые стены казематов оказались на удивление легко преодолимыми для самых грешных свершений. Живя в мире и тишине, он мог подавлять себя, теперь же, когда он был наедине с самим собой, его подхватил крылатый демон крепости. Скалья пришел в ужас при одной мысли о том, что может выйти отсюда иным, чем был или каким приказывал себе быть. В лихорадочном бреду каземат превращался в покои далекого архиепископского дворца, где, подобно вулкану, взорвалась подавленная страсть. Ничего, кроме распахнутой двери в спальню Доминиса, не различал он, и туда, внутрь этой спальни, устремлялся всем своим изголодавшимся телом…

– Блудодеи! Они оставили его на пороге своих игрищ. Чтоб он осязал блуд, наблюдая его из клетки своей веры… Как ужасающе пусто под каменными сводами; под сводами величия и вечности. Невыносимо видеть над головой у себя это окаменевшее небо… Последним ли стражем стоит он сейчас перед этим разбойничьим разнузданным обществом? «Святой» – падали ниц перед ним кающиеся. «Дурак» – смеялись в коллегии кардиналов. Да, святой и дурак, если ему суждено выстоять в роли одинокого стража, смотрящего вперед… Девица Фидес с полуопущенными ресницами. Подобная стыдливость предвещает безудержный разврат, слепое послушание ведет в постель. Ждет ли она? Или скрылась, как призрак? От ее дыхания вспыхнула сухая ветвь его воздержания. И вот он корчится в пламени, мысли его обуглились, скамеечка для молитв превратилась в жар. Все ли его желания обуздала железная воля? И надо ли стремиться занимать святой престол, будучи измученным, бессильным, мертвым? Что поддерживает его в жестокой игре: вера в свое избранничество или… соображения собственной выгоды?… Святой или лицемер, вот в чем сомнение. Скорее лицемер. Девица Фидес с послушным блудливым взглядом. Пасть… Но как тогда судить Доминиса, за неприятие каких таинств, коль скоро он сам их отвергает?

Скалья словно воочию присутствовал при их объятии, когда она на самом деле вдруг возникла в открытой двери, нарушив мысленное его блудодейство. Опьяненный, на грани безумия, он едва смог различить ее в сгустившейся мгле. Темнота колебалась вместе с нею, раскалывалась на куски то совсем рядом, то непостижимо далеко. Он схватил монахиню, прильнувшую по-кошачьи, за мягкую руку, ощущая физическую боль при мгновенном расставании со своей мечтой.

– Ты растоптала обет? Ты служила ему для телесных утех? Говори! Ты вместе с ним отреклась от веры? – с яростью обманутого любовника накинулся он на прелюбодейку.

– Он был моим духовным пастырем, – спокойно ответила монахиня.

– Ты дала обет верности папе и святому ордену. Ему, насильнику, ты не обязана была послушанием.

– Вы слишком поздно мне это объясняете, монсеньор.

– Слишком поздно?

Итак, свершилось то, о чем пока умолчал узник. Монахиня уступила насильнику. В далеком Сплите Скалья видел растерзанную постель, где возлежала обнаженная преступница, руку которой он сейчас здесь стиснул так, что она вскрикнула. Его жадные пальцы переползли с локтя на полное плечо, зарылись в грубую ткань рясы. Мучительным усилием воли аскет обуздывал себя, охваченный желанием вновь осквернить ее в дьявольской постели. Превозмогая себя, он бормотал заученно и невнятно:

– Святой орден возвысил тебя чистотой…

– Иезуит послал меня к архиепископу.

– Иезуит?

– Патер Игнаций. Иди к нему, побуждал он меня, это твой первый искус.

– Ложь!

– Я думала, так должно быть.

– Должно?

– Я просила отца Игнация о тяжком искусе…

– Податливая блудница! – В неистовой ярости он обхватил ее обеими руками, словно вымещая на ней все свои страдания. – Ты пала при первом же искусе. Неужели тебя не удержала кара, которая ожидает преступницу? Ведь тебя замуруют в стену с огрызком сухаря и чашкой воды, проклятую навечно!