Иван Супек - Еретик

– Ведомо ли папе, что это признание вынужденное? – обессиленный, разом лишившийся мужества, пытался он удержаться за краешек папской мантии.

– Знай же, – тон инквизитора был ледяным и лишал последней опоры, – сам Барберини пеняет мне и гневается за то, что я тяну, он лично приказал подвергнуть пытке твоих учеников и близких. Распятый первым, Иван кричал ему с колеса: «Папа – антихрист! Доминис – спаситель!» Его мученическая смерть привела в чувство Матея, который выложил все, что от него хотели услышать.

Нет, с этим раскаявшийся грешник не мог смириться. Обрадованный инквизитор уловил, как в душе его постепенно рождается протест. Охваченный ужасом старый учитель, словно воочию, видел перед собой круглую металлическую крышку в центре Палаты пыток, которая прикрывала канал, куда мучители сбрасывали тела умерших или ненужных им более людей. И тело брата Ивана сбросили вниз, в погребальные лабиринты мавзолея, а затем его останки поглотил Тибр.

– Людоеды! – хриплый вопль вырвался из груди Доминиса, охваченного лютой ненавистью к палачам.

– Да, – с наслаждением согласился Скалья, – они, упоенные властью, не нуждаются ни в человечности, ни в правдивости. Им и так все поверят. Что из того, что выдумка глупа? Признание станет для жертвы еще худшим унижением, а принятие верующими – еще большим выражением преданности. И это остается у нас последним шансом при жизни.

– Ложь, – прохрипел старик, – ложь…

– Коль скоро мы пока не являемся негодяями, – продолжал кардинал свою исповедь, – то, во всяком случае, таковыми начнем себя чувствовать. И это есть начало нашего поражения, в то время как мерзавцы наверняка будут властвовать.

– Негодяи!

– А отец этих лживых, грешных, грязных ублюдков…

– Папа! – вырвалось у старика. – Антихрист!

– Понимаешь?

Вздрогнув, Доминис оцепенело посмотрел на мгновенно изменившееся лицо Скальи, который с нескрываемым, внушавшим ужас торжеством повторял:

– Понимаешь! Разумеется! Кто же еще столь глубоко Познал папство, как не ты.

И обвиняемый, словно вдруг лишившись одежды, нагим предстал перед своим загадочным обвинителем. Тому, кто судил, было дозволено говорить все что угодно перед тем, кого судили. Лицемерное отвращение Скальи к тирании побудило обвиняемого добровольно покинуть последний бастион своей обороны. Он одиноко стоял, лишенный защитника, в ужасном зале суда, где погиб Иван, славя его, спасителя. Но теперь он нашел в себе силу взглянуть туда, куда до сих пор боялся повернуть голову. Там в темном углу его ожидало колесо, на котором сжимали и вытягивали кости. На опущенных рычагах виднелись свежие пятна крови. И каменный пол был окроплен кровью мучеников.

Шумная занавесь дождя открыла щели темницы, и неверный желтоватый свет проник в помещение, как бы стирая следы ночных мучений. Сплитский архиепископ опустился на колени возле пятен крови и замер.

– Скалья, – произнес он после долгой паузы, – прими мое покаяние!

– Принять твое отречение, – возразил угрюмо кардинал, – столь неискреннее? Я стал бы сообщником в обмане.

– Я чистосердечно решил сделать это, когда ты бросил мне вызов…

– У тебя это сорвалось с губ, долго лелеемое.

– Вырвалось помимо воли! – пытался убедить его Марк Антоний.

– Нет!

Доминис с ужасом смотрел на своего допросчика, который месяцами побуждал его к раскаянию и отказался принять это раскаяние в минуту полного крушения. Он погибал во мраке своей норы, но и его судья также изменился за это время. Лицо кардинала утратило благочестивое выражение, исчезли и сдержанные манеры аскета. Еще две недели назад Доминис удивился, увидев роскошную мантию Скальи, какие носили прочие щеголи-кардиналы, изумился он и миловидному пажу, который сейчас ожидал хозяина на лестнице, однако более всего его поразила та брезгливая угрюмость, которая неизменно сопутствует плотскому разврату. И он заметил, что приблизительно в это же время перестала появляться в крепости сестра Фидес: главная свидетельница сыграла свою роль или продолжала ее играть в другом месте. Проницательный и ревнивый старый любовник, находясь даже в аду, не упустил мелких деталей, свидетельствовавших о сближении между опытной монашкой и стыдливым аскетом. В то утро, две недели назад, смущенный инквизитор словно отражал ее свет; у него едва нашлись силы войти в камеру. Одной неполной фазы луны хватило, чтобы на лице у «святого" Скальи появилась циничная усмешка. У Доминиса и его судьи было достаточно оснований возненавидеть друг друга, но еще больше – друг друга простить. Каждый из них уничтожал личность другого в пытке, которой предал их обоих папа. Каждый из них жалел о себе, о том, каким он был прежде, осознав, что дальше так существовать невозможно, и каждый старался видеть другого в его прежней личине, как бы защищая тем самым себя самого.

– Двенадцать долгих лет ты вынашивал в сплитской глуши свою книгу о церковном государстве, – говорил Скалья. – Ты отрицал примат папы, глумился над конклавом кардиналов, уничтожал конгрегации, а зачем? Чтоб восстановить равенство епископов и общин, чтоб прежний синод епископов ограничил власть папы и кардиналов в Риме. Никто из всех сторонников Реформации столь продуманно и остро не ставил подобной альтернативы перед панством. Апостолический престол или твоя добровольная община – вот как стоял вопрос!

– Ты хочешь погубить меня, Скалья, – бормотал Доминис.

– Ты сам подрываешь свою позицию.

– На чем я теперь стою…

– Ты последовательно отбрасывал принципы иезуитов, чтоб жить в соответствии…

– Жить? – со стоном повторил Доминис – Жить? Ты хочешь отрезать мне последний путь? Я прозрел все твои происки.

– Ты прозрел? – Ненависть к зоркому наблюдателю вспыхнула в душе застигнутого врасплох инквизитора.

– День ото дня ты постепенно преображаешься. Ты вошел в Замок святого Ангела твердой походкой, в простой сутане с ангельской добротой во взоре. А каким ты выйдешь отсюда?

– Ты меня допрашиваешь?

– Священная канцелярия пас обоих заключила сюда, чтобы мы ловили друг друга. Страшно следить за чужими мыслями. И если ты еще не негодяй, как ты говоришь, то уже начинаешь таковым себя чувствовать. Это начало перемены.

А может быть, маска святого с самого начала была ловушкой, мелькнуло в воспаленном мозгу старика. Он вошел к нему в доверие, чтобы схватить в миг отчаянной ярости, и теперь держит волчьей хваткой. Циничная усмешка, презрительно отвисшая губа, крадущиеся шаги, взгляд, как у ястреба, – все в нем выдает охотника, поймавшего добычу. Он играл с ним, а теперь в преддверии конца наставляет его в любви к истине.

– Ты уличен в лицемерии, архиепископ.