Иван Супек - Еретик

И чем ближе подходил нынешний узник к образу того далекого иерарха в Сплите, тем больше он срастался с ним хотя следовало сохранять осторожную дистанцию. Вряд ли тот, другой, мог поступить иначе, одолеваемый своими тогдашними идеями и заботой о престиже, безжалостно загнанный в теснину. Обнаруженный в развалинах императорских палат образ богоборца по-прежнему продолжал излучать титаническую силу, даже рождаясь заново в этой мрачной огромной гробнице. И отблески минувшего согревали его и поддерживали, но лишь на мгновение, пока он снова не падал на свое жесткое и холодное ложе. Там, где некогда он черпал необъятную силу, теперь зияли железные ворота Замка святого Ангела. Где-нибудь в ином месте его ярость рассеялась бы, но в тесном сплитском котле она бурлила с невиданной силой.

Никто столь глубоко и полно не познал жизнь этой пограничной провинции, как бывший падуанский профессор. Он был готов идти до конца с остатками своего народа. Во время ужасного мора, когда венецианские провидуры, каноники и дворяне разбежались кто куда, он остался в охваченном чумою городе, среди умирающих, один противостоя смерти. И тем не менее, тем не менее… Они не приняли его и не позволили ему говорить от их имени. Толпе голодающих, прокаженных, беглецов и крестьян не было дела до дискуссий между католической схоластикой и реформацией, между папской и светской властью, их мучили турки, сидевшие в Клисе, одолевали неурожаи, грабежи, подати и налоги. Находить здесь, на турецкой границе, избавление от этих зол в какой-то новой концепции церкви и власти было, конечно, очень возвышенно, но столь же и опасно. В пределах кругозора, открывавшегося с колокольни святого Дуйма, ровно столько, не дальше, видел и понимал городок, стиснутый стенами Диоклетиана. Доминис не сумел найти спутников, с которыми смог бы подняться к затянутым тучами европейским горизонтам, где рождались грозы. Ему не с кем было перекинуться словом у себя в резиденции, он был обречен на самое мучительное одиночество благодаря своему сильному и острому уму.

Если б хоть в пьянстве нашел отдушину человек, окруженный алчными канониками, придурковатыми дворянами, ободранными бедняками и бормочущими молитвы бабами! Всякий его призыв неминуемо разбивался вдребезги об окаменевшую глупость и заученные литании. Со своими проектами он попал в заброшенный лабиринт, где метались летучие мыши и выли лютые ветры, где любое слово пророчества отзывалось по ночам хохотом шакалов. Он влетел туда и постоянно натыкался лбом на преграды в узких кривых переходах, которые никуда не вели. Приходилось блуждать на одном месте, окруженном плотной стеной глупости. В трещинах и норах античных развалин здешний люд собирался вместе лишь для того, чтобы посмеяться друг над другом, вдосталь почесать языком и вволю посвинствовать. Вислое брюхо капитула и нищенский посох францисканцев, изысканные пиршества в особняках аристократов и перепрелая бурда в городских трущобах, меч апостольского рыцаря и петля на шею бродяге – таковы были крайние точки, между которыми вращались интересы и помыслы обитателей сплитской общины. Проповедник в кафедральном соборе стяжал всеобщую ненависть тем, что возвестил об оскорбительных для людей их типа жизненных принципах. Человекообразная флора развалин хотела оставаться такой, какова она есть, с содроганием внимая грохоту обрушивающихся рядом глыб и камней.

Тяжкая, липкая, удушливая провинциальная жизнь обволокла Доминиса со всеми его постулатами. Все, что он задумывал, уходило в трясину. Ил в глубине не двигался, пребывая в состоянии вечного покоя. Любое проявление жизни вскоре начинало загнивать, увеличивая слой тины. Некуда было взлетать, кроме как в толщу смрада и гниения. Дворяне по субботам собирались вокруг хмельной чаши, братства ежегодно отмечали кубком вина праздники своих патронов, между ними имелись различия, однако то была разница внутри единого целого. Игра духа никого но привлекала, а если и задевала, то лишь нескольких причастных к искусству слова людей да купца Капогроссо, впрочем, и тех в незначительной степени. Доминис рассказывал об изучении церковных проблем или о дискуссиях с Галилеем, а они оторопело пялили на него глаза. Подвергавшиеся постоянной угрозе уничтожения жители приграничья никак не могли взять в толк, что жизнь их зависит и от неведомой еретической учености. Разум здесь ровным счетом не представлял никакой цены. Тот, кто однажды отведал из сосуда Минервы, вынужден был бежать отсюда как проклятый. Решив организовать училище, Доминис намеревался положить конец многовековым скитаниям ученых агасферов; но порывы бури сломили его. Кроме горсточки ученых и друзей, ему никого не удалось заинтересовать своей идеей. В конце концов он изнемог, открытый всем ветрам у подножия турецкой крепости; он изнемог и под тяжестью своего титула.

Однако, несмотря па разочарования и обиды, могучий дух вступил в единоборство с папством на пространствах где уже не было места отступлению или перемирию. Прошло двенадцать лет с тех пор, как он занял сплитскую кафедру, а там едва пустили корни его идеи. Начатую схватку нельзя было разрешить на далматинском берегу. Он хотел сокрушить своего противника в центре его обороны и на европейских полях сражений. И только одно оружие дала ему Диоклетианова глушь, которое он мог использовать в столкновении с могучей империей: перо писателя. В нем он обрел опору, подобно тому как опускающийся на дно жизни человек находит забвение в вине или разврате.

Оказавшись за письменным столом, поглощенный тяжбой с ватиканской канцелярией, он захотел изложить на бумаге существо оппозиционных движений своего времени. Бесконечные дискуссии в Падуе, Брешии, Риме, споры с друзьями и столкновения с иезуитскими подголосками ожидали своего эпилога. Страстный полемист и в сплитском уединении продолжал дело, начатое на католическом западе и протестантском севере. Однако вскоре беспокойный ум разбил скорлупу созревания. Стереотипная фраза, оборванная посредине или перед самым концом, увлекала его в неведомые пределы. Какой-нибудь стилистический оборот, свежая метафора или ассоциация рождали нечто необыкновенное. В этом заключалось чудо написанного слова, которое умножало самое себя в бесчисленных вариациях и фантастических проекциях. Усталая рука едва успевала отметить и записать их, как уже новые мосты протягивались к берегам, которые не давали передышки путнику, если б он ступил на них. Нигде нельзя было остановиться, ничто не было окончательным. Одолеваемый кошмарами, укладывался в постель Доминис и вставал, как ему казалось, чтобы завершить начатое; и опять продолжалась спешка. Гонимый писатель вдруг оказывался там, куда вовсе не собирался идти и где вдруг чувствовал себя оторванным от всех, одиноко противостоящим системе абсолютной власти. То, что некогда сверкало в случайных высказываниях, риторических проповедях, доверительных беседах, схоластических силлогизмах и непродуманных ругательствах, вырастало в нечто громадное, неудержимое и неутаимое. Освобожденное копье, омытое черной кровью дракона, оказывалось храбрее самого рыцаря, державшего его в руках. Там, где он готов был остановиться, непокорное слово само бросалось вперед. Он устремлялся следом за ним по девственно белой целине, едва успевая в ужасе оглянуться вокруг. Все меньше указателей попадалось на этом пути. Впереди простиралась дорога, по которой надлежало идти одному. Он достиг последних границ познания и замер, оказавшись лицом к лицу с созданным им самим миром. Одинокий автор и церковное государство противостояли друг другу, точно два заклятых врага, которым предстояло победить или умереть.