Иван Супек - Еретик

– Я тебе беспредельно доверял.

Она насмешливо улыбнулась, и от ее усмешки вспыхнул долго сдерживаемый гнев. Но опять-таки он не в силах был понять, видит она в этом ложь или ей попросту нет дела до его чувств. И то и другое его глубоко задело. Однако прежде, чем он успел решить, какое из двух оскорблений обиднее, Фидес заговорила, и в голосе ее звучала теперь тоска:

– За всем этим, Марк, скрывалось твое властолюбие, беззаботность, невероятная легкость мысли, мужское самомнение, а я была лишена собственной воли, постоянно помня и сокрушаясь о нашем грехе…

– Какая чушь! – он яростно прервал ее. – Я взял тебя как свою жену.

– Как? Как что?

Это «как» свидетельствовало против него. В католическом государстве, на турецкой границе было невозможно поступить, подобно Мартину Лютеру, и обвенчаться с аббатисой, совершив двойной разрыв с римскими канонами.

– Ты же знаешь, таинства для меня никогда много не значили, – сумел он найти единственное оправдание.

– Для тебя – нет, а меня, вероотступницу, они обвиняла…

И вновь она так запутала его, что можно было предполагать самое худшее. Как ни пытались они скрываться от нескромных взоров, их долгая связь не могла оставаться тайной для вольных и невольных соглядатаев. И если архиепископа осмеливались задевать лишь изредка, обиняками, то ей всякий раз приходилось просить особого разрешения на выход из монастыря в тех случаях, когда во дворце не было необходимости в ее услугах. Но кто мог запретить им предаваться любви? Ведь они не совершали ничего, что не было бы обычным в быту тогдашней церковной иерархии.

– Я был твоим владыкой, твоим духовным пастырем.

– Чепуха, – она презрительно отвергала его наивный лепет. – Ты знал, кому я была обязана послушанием.

– Своему святому ордену?

– Единственной власти над всеми нами.

Недвусмысленный и твердый ответ не позволял сомневаться. Даже лежа с ним, она прежде всего подчинялась вездесущему ордену. Доминису казалось, что он здесь полновластный хозяин, а на самом деле у него не было даже крупицы власти, чтобы защитить свою любовницу, нарушавшую обет целомудрия. И коль скоро патер Игнаций позволял ей, значит, это служило интересам канцелярии генерала. Гадюка, забравшаяся к нему в постель, вдруг зашипела после неожиданного толчка. Он почувствовал глубокий укус, и яд растекался по жилам, разрушая хрупкие клетки доверия. Прежние предчувствия стали теперь горькой истиной, олицетворенной в образе белой монахини. Он был отравлен и сломлен всеобъемлющей властью иезуитов над ними.

– Проклятый орден! – оп задыхался в бессильной злобе. – Ты уготовила мне постель Далилы. И когда я погружался в самые сокровенные сны, ухо Священной канцелярии приникало к моей груди, не так ли, моя любовь?

– Я любила тебя, Марк, – возразила женщина, – все это долгое время, все двенадцать лет.

– Любила и бегала в иезуитскую исповедальню?

– Именно тогда – больше всего, несмотря на то что порой меня переполняла ненависть к тебе. Тебе было удобно в своем архиепископском кресле. Ты вел себя как мой повелитель, и ты знал, что грех отдает меня целиком в руки охотников за ведьмами. Достаточно было одного жеста отца Игнация, и мне пришел бы конец, а ты бы молча взирал со стороны.

– Нет…

– Порой мне хотелось проверить тебя огнем. Может быть, это и предстоит нам. Пошел тринадцатый год нашей жизни.

– Нашей жизни? – растерянно повторил он, и гнев его угас. – Ни один миг больше не могу я считать своим. Церковное государство полностью подчинило нас себе.

– Станешь ли ты все отрицать? Скажешь ли, будто не было у нас своих, сладких часов, когда забывалось обо всем?

– Если ты выдерживала…

И вновь он умолк, охваченный прежними недоумениями. Стоило ей чуть-чуть оттаять, как у него не хватало сил даже завершить свое обвинение. Окутанная тайной красавица одним-единственным словом гасила его подозрения, вызванные ею же самой. Ее поступки всегда оставались для него непонятными, и наверное, разумнее было бы вообще не подвергать их анализу. Однако всякий раз он сникал, поддавшись слабости дряхлого мужа, который, даже убедившись в обмане, принимает ласки молодой любовницы.

– Старый ревнивец! – она обняла его за плечи. – На этом столе прочитала я твою латинскую фразу…

– Кто бы тебя мог прочитать? – безрадостно вздохнул он.

– Неужели ты до сих пор меня не узнал?

И, чувствуя на себе ее тонкие, гибкие пальцы, теперь он мог лишь вспоминать, какой бывала она во время чистых их свиданий, прерываемых его отъездами в Рим и Венецию. Давно, в самом начале, когда принявшая постриг девица подвергалась тяжелейшему искушению, он до безумия упивался ее чарующей молодостью; однако всерьез задумываться над ее двусмысленными замечаниями он стал много позже. Теперь же, обессиленный, он вел борьбу за то, чтобы удержать ее при себе. О если б начало было иным! Он взял бы ее, как брал других женщин в своем путешествии по жизни, и скоро б оставил, однако получилось так, что эта авантюра на исходе его дней превратилась в вечную якорную стоянку в пустынном порту у пирса ледяной старости. Он попытался представить себе невинную послушницу, какой та была на пороге службы в архиепископском дворце, однако искушенная аббатиса, стоявшая сейчас рядом, отогнала бледное видение – робкой, неловкой, потрясенной своей горькой долей монашки, которая вступала в жизнь, бушевавшую за монастырскими стенами, теперь не существовало.

– Тогда ты была другой!

– Тогда?

– Да, доверчивой и прекрасной. К несчастью, наше время так противоречиво, что мы с каждым днем все больше и больше запутываемся сами в себе.

– Ты отступил первым!

Да, с тех пор как благодаря своему маленькому парусу он выплыл па безмерную глубину, он отошел ото всех. Увеличивалось расстояние, отделявшее его от священных стен, а тучи надвигались, и близилась буря. Один, с дрожащей свечкой в руках пробирался он, окутанный черным облаком, откуда сверкали молнии и громыхали раскаты грома. Даже самые мелкие враги на таком расстоянии утратили человеческий облик – оставались лишь злобные инфернальные силы. Молчание было здесь единственным спутником. Необходимо во что бы то ни стало избежать столкновения, выдержать до того момента, когда стая крылатых вестников взлетит с носа его корабля. Тогда никто не сможет ничего с ним поделать; его слово запишут на скрижалях истории.

– Судя по некоторым признакам, Фидес, Священная канцелярия знает о том, что я готовлю.

– И ты удивлен? – Ее дыхание коснулось его шеи. – Ты таинственно запираешься в своей библиотеке и любому, кто подвернется под руку, нашептываешь, что начиняешь порохом бочку и это вдребезги разнесет Рим.